Но мне удалось выяснить, что Дэнни куда-то уехала, сама приняв решение, и, кажется, наслаждалась тем, что спасала мою мать. Она всегда, как по мановению волшебной палочки, появлялась именно тогда, когда требовалось какое-то решительное действие. Вернувшись, она объявила, что мама серьезно больна и что местные доктора не смогут ей помочь. Поэтому ее необходимо поместить в хорошие условия, чтобы она поправилась. Дэнни пообещала, что будет находиться при ней. А я тем временем должна буду погостить у своей тети Евангелины в ее прекрасном доме.
Оказывается, сестра навещала мать накануне и обещала оплатить все расходы на ее лечение, а мне будет очень полезно пообщаться с двумя ее девочками – Элинор и Джоселин. Они настоящие леди, и я смогу поучиться у них хорошим манерам.
Какая наглость! Недаром Дэнни отвела глаза. Если у меня есть тетя и двоюродные сестры, почему же я до сих пор понятия не имела об их существовании? Со дня моего рождения прошло четырнадцать лет, а они не давали о себе знать. Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Именно Евангелина держалась с мамой как с прокаженной. И если Евангелина решилась взять меня к себе, то это может означать самое страшное: что мама находится при смерти.
Не дослушав Дэнни, я бросилась наверх в ту комнату, вымытую до блеска, куда перенесли маму. Она лежала на кровати бледная, осунувшаяся, с кругами под глазами. Сборник стихов Теннисона лежал рядом с нею. Я упала ей на грудь, мама крепко обняла меня, мы обе залились слезами.
– Дорогая, – сказала она, – я люблю тебя всем сердцем, ты знаешь это. Только ты одна имеешь для меня значение во всем мире, и я никогда не обманывала тебя. Обещаю – я не умру. Моя болезнь не такая уж и серьезная. Просто мне надо отдохнуть и набраться сил. И скоро мы снова будем вместе, клянусь тебе…
Меня привезли в «Сант-Винноуз» и никому не объяснили, кто я и откуда взялась: просто дальняя родственница по линии Гренвилов. Ни единого слова не говорилось о моей маме, словно ее не существовало на свете. Только когда мы оставались с Евангелиной наедине, это становилось возможно. Если бы ее муж в этот момент не отправился в какое-то долгое плавание за границу, меня никогда бы не взяли в дом.
Меня поселили в холодной мансарде, запретили разговаривать со слугами. И я должна была ждать, когда меня позовут пить чай, когда мне разрешат сесть или встать. Мне не разрешали распускать волосы, и, выходя на улицу, я должна была непременно надевать перчатки и шляпу, брать зонтик. Мне нельзя было гулять одной где хочется. Разве только в саду. И мне не позволяли бегать, громко говорить, и вообще я должна была разговаривать только тогда, когда заговаривали со мной.
Мой дорогой, у меня было ощущение, что я попала в тюрьму, где умираю заживо. Два раза в неделю Дэнни присылала отчеты о состоянии мамы и объясняла, что мама слишком слаба, чтобы писать самой. Только гнев позволял мне держать себя в руках.
Не могу сказать, чтобы ко мне не проявляли доброты. Просто они посадили меня в клетку, вовремя кормили и, просунув пальцы сквозь прутья решетки, гладили шкурку, поражаясь тому, какая я дикая и какие у меня странные замашки для девочки моего возраста. Я готова была в любой момент укусить за палец того, кто кормил и гладил меня, чтобы они знали, как я умею рычать и какие у меня острые зубы. Но я сдерживала свои дикарские порывы.
Какие глупые люди! Мне ничего не стоило за неделю, передразнивая их, освоить их правила поведения. Их выговор дался мне очень легко, заучить движения и жесты было так же просто, как любую роль на сцене. И Евангелина, успокоившись, стала все смелее выпускать меня из клетки.
Сначала меня вывела на поводке старшая сестра. Элинор проходила курсы медицинских сестер, чтобы оказывать помощь раненым в госпитале в Эксетере. В один из своих редких приездов домой она взяла меня с собой в Керрит и, удовлетворенная моим поведением, пообещала отвести к их давней знакомой, старой миссис Джулиан и ее сыну Артуру.
– Он прекрасный человек, – говорила Элинор, поднимаясь быстрым шагом на холм. – Всего лишь два дня назад он вернулся из армии, его жена ждет первенца. И я хочу узнать, как она себя чувствует.
Но я не заметила ни единого признака присутствия его жены. Наверное, они стеснялись ее показывать, как я теперь понимаю. Но капитан Джулиан и в самом деле оказался очень привлекательным человеком: высокий, стройный, подтянутый – в нем сразу чувствовалась военная выправка, – с голубыми глазами, в которых светился ум. Мне он понравился с первого взгляда.
Нас угостили чаем в саду – между пальмой и араукарией. Элинор разговаривала суховато и сдержанно, но я понимала, что на самом деле она испытывает какие-то чувства к полковнику Артуру. Когда-то, как я узнала потом, она питала надежды на взаимность, которым не суждено было сбыться, и теперь старалась скрыть, насколько это ее уязвило.
Я вела себя как примерная девочка: не болтала ногами, ничего не говорила, будто меня здесь нет. Почти превратилась в невидимку.
И снова в разговоре ни разу не промелькнуло имя моей мамы. Рядом с нами пышно цвели розы – каждая размером с детский кулак. Миссис Джулиан, заметив мой взгляд, объяснила, что это знаменитые розы из сада Гренвилов, но Элинор тотчас переменила тему…
Капитан Джулиан держался со мной очень галантно. Похвалил мою брошку, и тут уж я не стала сдерживать себя и ответила, что мне ее подарила мама.
А когда мы встали из-за стола, капитан Джулиан повел меня в кабинет своего дедушки, от пола до потолка заставленный книгами. Артур показал мне коллекцию бабочек, которую он собирал в детстве, и одна из них расцветкой очень напоминала мою брошь. Он поймал ее на дереве в лесу Мэндерли, когда ему было семь лет. Не такая редкая и ценная, как «парусник» или «адмирал». Но ему нравился ее пронзительный синий цвет. Бедные бабочки. Их усыпили хлороформом и пронзили сердца булавками. Они заполняли десятки специальных ящичков, закрытых стеклами.
Артур достал одну из коробок. Там лежала синяя бабочка с переливающимися на свету крыльями. Он подарил ее мне. Она довольно долго хранилась у меня и куда-то делась лишь во время переезда в Гринвейз, а может быть, я нарочно выбросила ее, точно не помню.
– Молодец, Ребекка, – похвалила меня Элинор, когда мы уже спускались с холма. – Когда захочешь, можешь вести себя образцово.
– Привыкла играть на сцене, – ответила я насмешливо. – Семь лет я выступаю в шекспировских спектаклях, а сыграть сцену чаепития не так уж трудно.
– Думаю, что нет, – ответила она спокойно. Элинор, как я отметила, была неглупой девушкой. Сколько же ей тогда было лет – наверное, двадцать пять. – Время от времени всем – не только тебе – приходится исполнять какую-то. Например, медсестры в госпитале тоже вынуждены разыгрывать сценки, чтобы скрывать правду от больных. – Она нахмурилась, помедлила и со вздохом закончила: – Так что не придавай этому слишком большого значения. А теперь идем домой, дорогая. Постарайся не шаркать ногами.
Это был мой первый выход в гости, первый выход в иной мир. Но репетиция не скоро повторилась. Элинор вернулась в госпиталь, младшая сестра – пухленькая Джоселин – время от времени вступала со мной в разговоры, но она была влюблена в какого-то офицера, которого направили служить во Францию. И она каждый день писала ему письма и иногда брала меня с собой на почту. Прежде чем бросить конверт в ящик, она целовала его на счастье. У нее было доброе сердце, но все ее мысли были заняты молодым офицером, и общение с ней не приносило той пользы, на которую так надеялась Дэнни. Мои осторожные вылазки пугали Джоселин.
