По крайней мере, этой причиной он объяснял то, что называл ощущением пузыря, — некое чувство, что он не связан привычным образом с внешним миром. Пузырь присутствовал вокруг его головы, как настоящая физическая сфера, вроде тех прозрачных воздушных шариков с бусинами, которые время от времени перекатываются внутри. Он приглушал голоса, пища из-за него казалась безвкусной, физические контакты нереальными, ненастоящими. Сквозь него виделись размытые очертания. Спайдеру удавалось провести целый день в магазине лишь в том случае, если он сознательно принуждал себя держаться так, как держался всегда, но душа его была далеко. Покупатели, разумеется, и не замечали в нем перемен, но веселье ушло. Однажды, проходя мимо зеркала, он с удивлением заметил, что жизни в его глазах не больше, чем в Мертвом море.
Одной из немногих перемену в Спайдере заметила Роузл Кормэн, первая продавщица, пришедшая в «Магазин грез». Она сказала, — про себя, ибо была очень немногословна, — что, если раньше он был похож на Бутча Кэссиди и малыша Санденса, вместе взятых, то теперь напоминал бледное воспроизведение этого фильма.
Билли, тоже заметившая у Спайдера внезапную потерю вкуса к жизни, подумала, что, наверное, ему нужен отпуск. С тех пор как в июле 1976 года он приехал в Калифорнию, он выезжал не дольше, чем на выходные. В марте в Аспене выпал свежий снег, а дамы сумеют некоторое время обойтись без него, сообщила она ему.
— Знаете, вы женщина настойчивая, — заметил он. — Но откуда вам известно, что я умею кататься на лыжах?
— Такие, как вы, всегда умеют. А теперь езжайте, и чтобы три недели я вас не видела.
С точки зрения лыжника, Аспен был находкой. Однажды на склоне Спайдер оказался один и остановился, задумчиво опершись на палки. Свежий воздух, яркое солнце, ломкая, густая тишина — все было на месте. Чего еще желать? Когда он катался на лыжах раньше, до отъезда в Нью-Йорк, такое мгновение лишь уверяло его, что жизнь прекрасна, что настало время исполнения желаний. Он всегда искал редкий случай покататься одному, чтобы никто не стоял между ним и радостью единения с горами. Почему же сейчас он так опустошен? Он воткнул палки в снег и оттолкнулся, безрассудно помчавшись прямо под уклон, будто спасая жизнь.
Вернувшись в Беверли-Хиллз, он решил, что, наверное, необходимо что-то менять в любовной жизни. Он избавился от нынешних увлечений, которым не позволял стать слишком серьезными, чтобы нельзя было из них выпутаться без потери гордости и самоуважения для женщины. Они станут скучать по Спайдеру, но никогда не усомнятся, что он горячо любил их, восхищался ими. Так оно и было. Спайдер довел до совершенства процесс расставания, и женщины чувствовали, что в разлуке их любят сильнее, чем если бы связь продолжалась.
Через неделю он нашел новую девушку, потом еще одну. Нет сомнения, в отчаянии думал Спайдер, любовью он занимается все больше, а нравится ему это все меньше. Вдруг все показалось таким механическим, предопределенным, абсолютно незначительным. Он совершал движения, в точности те же самые, что когда-то доставляли ему такое простое и яркое удовольствие, а потом… Он наконец понял, о чем говорил тот парень, который мудро заметил, что после полового акта все мужчины печальны. Спайдер не знал, кто был тот философ, но всю жизнь полагал, что бедняге просто попадались не те девочки. Теперь он зауважал его.
Может, все дело в возрасте. Он никогда не обращал внимания на дни рождения, но все-таки ему уже за тридцать — наверное, он изменился физически. Спайдер прошел полное обследование у врача Билли, и тот велел ему не отнимать у эскулапов время и прийти снова лет через двадцать.
Было и еще кое-что, но он не знал, что с этим делать. Он становился сентиментальным, или, по крайней мере, так он это называл. Открыв газету или журнал и прочитав, что какая-то пара в окружении детей, внуков и правнуков отмечает пятидесятилетие совместной жизни, он чувствовал, как слезы наворачиваются на глаза. То же самое случалось при виде обладателей суперкубка, победительниц телеконкурсов красоты, подростков, спасших маленьких детей из горящих домов, слепых, окончивших колледж с отличием, смельчаков, в одиночку совершивших кругосветное путешествие в крошечных лодках. Сообщения о смерти, катастрофах и других повседневных ужасах совершенно не трогали его, но хорошие новости просто превращали его в кисель.
Он слишком молод для мужской менопаузы, думал Спайдер, тревожась все больше, и слишком стар для полового созревания, так что за черт с ним происходит? Он поплелся на кухню своего чудесного холостяцкого дома и открыл банку томатного супа «Кэмпбелл». Если уж это не поможет, ничто его не спасет.
Не помогло.
15
На последних неделях беременности Долли проявляла меньше рвения к дегустации новых блюд из «Кошерной кухни знаменитостей» или драгоценной потрепанной «Еврейской кухни Молли Голдберг», которую она нашла в букинистическом магазине. Аппетит у нее не пропал, объясняла она миссис Хиггенс, любящей домовладелице, жене капитана пожарной команды, просто трудновато становится подходить к плите достаточно близко. Обедать вне дома она тоже не могла, потому что за корью, придуманной Лестером для отваживания представителей прессы, последовало сообщение о свинке, которая не излечится «до завтра», до вечера вручения наград. Не то чтобы ее осаждали толпы журналистов, любой ценой требовавших интервью, просто три недели назад Лестер решил, что в обязанности рекламного агента входит и его переезд к ней домой, на случай, если этот агент понадобится среди ночи, например, для того, чтобы отвезти подопечную в больницу.
— Лестер Уайнсток, ребенок появится на свет не раньше чем через неделю после вручения наград, у нас есть еще восемь дней. Ты просто пользуешься слабостью несчастной беременной женщины, у которой не хватает духу сказать «нет».
— С женщинами я дьявол, — лучезарно улыбаясь, признал он. — Эй, ты умеешь строить глазки?
— Можешь меня научить, если других забот нет, — рассудительно ответила она.
— Долли, сердцем я чист, и к тому же все остальное будет вредно для ребенка. — Лестер чувствовал тесную связь с существом, которое каждую ночь толкает и тузит его, словно стремясь подружиться, раз уж ничего другого ему не остается, подобно узнику Зенды, стучавшему в стены тюрьмы.
— Давай построим глазки в другой раз, — сказала Долли.
Лестер вздохнул и вернулся к «Геральд икземинер», лос-анджелесской дневной газете.
— Господи! Поверить невозможно.
— Что случилось?
— Пожар в «Прайс Уотерхауз» сегодня утром. Слава богу, удалось потушить, а все окончательные результаты «Оскара» увезли куда-то в безопасное место, так здесь написано. Представляешь, какой был бы переполох, если бы все погибло в огне?
На Долли это не произвело никакого впечатления. Ее мысли были заняты едой.
— Пойдем, Лестер, миссис Хиггинс пригласила нас сегодня на ужин. Она беспокоится, что я неправильно питаюсь.
— Всю неделю я каждый день приношу китайскую еду, именно такую, какую ты хочешь, — обиделся Лестер.
