И если даже у него хватило бы глупости увязнуть в ней всем своим сердцем — до того, чтобы думать о женитьбе на ней, и даже если она согласилась бы вдруг стать его супругой, из этого все равно ничего бы не вышло — да, черт возьми, совсем ничего, в который раз сказал он себе; и он с самого начала знал это.
И некому было предупредить его, с горечью подумал он, ставя автомобиль на стоянку у магазина, что единственная его попытка отведать калифорнийской жизни так вот закончится. Ну почему на дороге его оказалась не вожделенная англосаксонская блондинка, а эта живая комета полукельтских-полуитальянских кровей, с глазами малолетней преступницы и милой улыбкой начинающего карманного воришки?
Даже сейчас, по прошествии месяца, он не мог сдержать ее безумную страсть — она же сама, разумеется, даже и не помышляла об этом. Его поцелуи были для нее слишком желанными, чтобы, утопая в них, пытаться внимать при этом тому, что он ей говорил — а он просил опомниться, остыть немного, взглянуть на все трезво. Для Джиджи не существовало ни границ, ни запретов — была лишь потребность прикасаться к нему, ласкать его, и для этого она использовала любую возможность, — словно пьянея от сладостного риска, ранее неизведанного и оттого еще более манившего ее, если бы кто-то был рядом с ними в комнате. Квентин же знал, что их все равно раскроют, рано или поздно, — и с неизбежностью, если роман их останется таким же безрассудным, каким был до этого.
Впереди еще целое лето, больше двух месяцев до начала занятий в сентябре — и ведь даже тогда Джиджи будет жить дома… Квентин Браунинг в который раз напомнил себе, что риск, на который пошел он очертя голову, увеличивается день за днем, каждую минуту, и если — нет, только не это — в один прекрасный день все вдруг выплывет, виновным окажется он: он взрослый мужчина, а Джиджи, когда он появился в их доме, была еще нетронутой девочкой, почти ребенком, любимицей всех и каждого — и величайшим сокровищем своей всесильной мачехи, миссис Айкхорн, чья месть вполне способна разрушить до основания всю его дальнейшую жизнь.
Взяв две проволочные тележки, он покатил их в мясную секцию, где ему предстояло дать продавцу подробную инструкцию по поводу обработки телячьей вырезки, необходимой ему на завтра, а затем отправиться за остальными покупками — вырезку он заберет на обратном пути… Джиджи вышла, как из небытия, из-за громадной башни банок с маринованными помидорами, своей обычной пританцовывающей походкой, в волосах — золотистые отблески от ярко освещенных витрин, и вообще создавалось впечатление, что весь огромный супермаркет построен лишь как подмостки для нее одной. Подойдя почти вплотную к нему, она остановилась как вкопанная и с изумлением на него взглянула.
— Вот не ожидала тебя тут встретить! — Она нагнулась, чтобы взять с нижней полки банку с консервами, и, прежде чем бросить ее в одну из его корзин, ухитрилась, конечно же, наградить его поцелуем.
— Джиджи! Ну будь же благоразумной, ради Христа! А если нас увидит кто-нибудь из друзей миссис Айкхорн?
— Друзья Билли сами по магазинам не ходят, — ответила она, улыбаясь и подходя к нему совсем близко, в зеленых глазах — настойчивая решимость. — Ну, родной мой, поцелуй же меня как следует, здесь ведь никого нет! Я просто с ума схожу без твоего поцелуя, ты должен мне его…
— Прекрати! — Квентин оттолкнул ее гневным, ледяным взглядом и, оставив тележки, скрылся за стеллажами — так быстро, как только длинные британские ноги могли унести его.
— Квентин меня ужасно разочаровал, — тяжело вздохнув, Джози Спилберг жалобно взглянула на Джиджи, пришедшую к ней в кабинет с просьбой продлить ее карточку Американского автомобильного клуба.
— Что-нибудь не так со вчерашним ужином?
— Да он уволился — вот в чем дело. Завтра уезжает — даже без недельного уведомления. С его стороны это, по-моему, просто свинство — попробуй найди подходящую замену в это время года; но он — как кремень, как я ни пыталась его уговаривать.
— Уговаривать? — потрясенная, Джиджи могла лишь повторять, словно эхо, слова Джози.
— Я попросила его назвать хотя бы одну причину, по которой он так поспешно это все делает — особенно если учесть, что нанимался на год, не меньше; так он мне говорит — и притом не прямо, намеками, но я, слава богу, разобралась, — что он спутался с какой-то девицей, не знает, как из этого всего выбраться, и решил, что единственный способ — это поскорее сматываться домой, в Англию. Я предложила ему миллион способов, как безболезненно избавиться от нее, не уезжая отсюда, но он — ни в какую: должен уехать, и все. Может, она даже беременна — готова спорить, что так оно и есть… Не знаю еще, что скажет миссис Айкхорн, когда вернется из Гонконга и обнаружит на кухне очередную новую физиономию — если, конечно, я к тому времени смогу найти таковую. Ну не безобразие, когда тебя так вот подводят, а?
— Я… просто не могу этому поверить!
— Именно это я ему и сказала… Джиджи, подожди, оставь свою старую карточку! Джиджи… — Джози поняла, что обращается к пустой комнате. Ну почему, почему все вокруг такие неорганизованные? Почему все осложняют ей жизнь? Носятся как сумасшедшие и при этом бестолковы, как стадо баранов! Ах, вот если бы она управляла этим миром…
Запершись в комнате, Джиджи полностью отдала себя во власть обрушившегося на нее горя — столь глубокого, что, почти не осознавая, что делает, она сжала зубами край простыни — ее рыдания могли привлечь внимание горничных. Тело ее сжалось на краю кровати в дрожащий от тоски и боли комок; она пыталась закрыться простыней, теснее прижимала к животу колени, сжимала плечи изо всех сил, только чтобы сдержать рвущееся изнутри страдание, которое, как спущенный с цепи дикий зверь, грызло ее. Рассудок ее, однако, не переставал работать. Она ни на секунду не сомневалась, что Квентин действительно уедет завтра… Значит, если бы она сегодня не зашла к Джози, он бы так и исчез навсегда, ни слова не сказав ей…
Он не любил ее. Не любил никогда, ни одной секунды. И теперь хочет от нее освободиться, но слишком труслив, чтобы сказать ей об этом в открытую. Боится, что она устроит сцену, будет его удерживать — даже не позаботился хотя бы из жалости солгать ей, придумать какую-нибудь историю, семейную неприятность — она бы поверила. Ну почему он не сказал, что ему позвонили из дома, что ему нужно срочно лететь туда на помощь отцу, сестре, матери? Думает, что она бы тоже с ним напросилась? Хотя, возможно, именно так он и думает… Значит, он не законченный трус — так, меры предосторожности, чтобы избежать ненужного… внимания с ее стороны. Ненужного, да, именно ненужного — об этом убедительно поведал ей его холодный взгляд тогда, в «Джелсонс»… Она бы все вынесла, даже признание, что он не любит ее, если бы у него хватило уважения к ней — да-да, элементарного уважения, — чтобы сделать это признание. То, что она до безумия его любила, не значит ведь, что к правде она глуха. В конце концов, любить ее он не обязан.
Джиджи наконец перестала всхлипывать и лежала тихо, пытаясь сообразить, что же теперь делать. Если бы удалось просидеть в комнате до самого его отъезда, остаться здесь и не впускать никого, но, если она это сделает, неважно, под каким предлогом, Джози мигом прикинет одно к одному и поймет, что случилось в действительности. А это — унижение, худшее, чем что-либо другое, хотя она и была уверена в том, что Джози не выдаст ни за что ее тайну, словом не обмолвится с ней и даже вида не подаст, что она о ней знает.
