– Так принято, – не вдаваясь в объяснения, ответила Джез. – Если вы хотите есть, то до того, как мы начнем, я сделаю вам сандвич.
– Я никогда не обедаю. Меня это расслабляет.
– Прекрасно. Там в костюмерной есть плащ от Версаче. Не могли бы вы его надеть?
– Да, конечно. Мне такие самому нравятся.
Неудивительно, подумала про себя Джез. Если не считать фотографий молодого Гарри Купера, то Сэм Батлер был самым красивым актером, которого она видела. Должно быть, с него опять начинается отход от моды на простые, обычные лица, характеризуемые как «жизненные», такие, как у Ричарда Дрейфуса, Аль Пачино, Роберта де Ниро, Билли Кристала и Дональда Сазерленда. Сэм отнюдь не страдал от того, что на его лице не отразились те переживания, которые можно прочесть на лице Тима Роббинса или Майкла Китона; его не смущало, что при взгляде на него люди понимали, что, в отличие от некоторых актеров, он далек от среды обитания, в которой вообще лучше не обитать.
Пожав плечами, Джез пришла к выводу, что Сэм Батлер просто безупречен. В его внешности была мужественность в стиле ковбоев Большого Каньона, он был светловолос и голубоглаз в классическом смысле. Как это принято считать от Рождества Христова. Определенно не ее тип.
Сэм вышел из костюмерной в туго затянутом плаще с поднятым воротником.
– Вы слишком массивны, Сэм, – сказала Джез. – Мне не нужен снимок заполненного телом плаща, мне нужен снимок Сэма Батлера. Но плащ вам идет. Подождите... Кажется, я уже придумала... А что, если вам вернуться в костюмерную, снять этот толстый пиджак и надеть плащ просто на тело? А лучше, если вы вообще снимете всю одежду.
– Вы что, малость того?
– Считайте, что плащ – это халат. Вы ведь не будете надевать под него одежду?
– Ну разумеется.
– Тогда какая разница?
– Не знаю, но какая-то должна быть, – произнес он озадаченно.
– А вы попробуйте, – продолжала уговаривать Джез.
Она говорила чуть смешливо, в то же время откровенно приглашая выполнить ее прихоть и отдаться на волю ее причудливой фантазии. И он согласился.
– А что же снимете вы?
– Может, шляпу? Или туфли? Этого достаточно? Или колготки?
– Идет.
Пока Сэм возился в костюмерной, Джез просто корчилась от смеха. Вскоре он вышел в студию в застегнутом на все пуговицы плаще и затянутый поясом, аккуратно вставленным в пряжку. Он выглядел килограммов на двадцать легче. Лицо выражало твердую решимость Джеймса Бонда. Джез уже успела придвинуть викторианскую софу вплотную к окну и снять колготки. Из динамиков тихо лилась классическая гитарная музыка.
– Уже лучше. – И, деловито оглядев его, добавила: – Ложитесь сюда.
– Лечь в плаще на софу? Я, пожалуй, буду стоять.
– Мне нужно это изумительное освещение. Видите, как свет льется в окно и падает на софу? В студии только здесь можно получить такую тональность. Минут через тридцать-сорок свет уйдет и нам придется закончить.
– Как-то мне пришлось лечиться у зубного врача, он очень похож на вас, ну в точности как вы. Но в чем-то совсем другой, – заметил Сэм, садясь на софу очень прямо.
– Зубной врач? Где? В Австралии?
– Ага, в Перте. Мой дядя – зубной врач, и, естественно, я должен был идти к нему. Для родственников – специальная цена. А вообще – очень хороший врач. И лечит совсем не больно. Если бы не он, я бы не мог сниматься в кино.
Чуть расслабившись, он откинулся на софу, словно вспоминая – и не без удовольствия – всю процедуру, в результате которой получил улыбку, принесшую ему двадцать миллионов долларов за три фильма.
Тем временем Джез быстро сфотографировала его «Полароидом» и протянула еще влажный снимок. Она считала, что человек, которого ты снимаешь, должен сразу убедиться в желании фотографа дать ему возможность видеть, как продвигается работа, а если результат не понравится, сказать свое «нет». По опыту Джез знала, что, действуя таким образом, можно считать половину работы сделанной.
– Неплохо, – произнес Сэм, внимательно разглядывая снимок. – Совсем не похоже на... на тех, что хотят иметь все и про которых говорят «шикарно». Может быть, все дело в плаще?
– И все-таки шея выглядит слишком неестественно. – Она задумчиво покачала головой. – Мне не нравится, что воротник упирается в подбородок и полностью закрывает горло. Расстегните несколько пуговиц, отогните пошире воротник и обопритесь об изголовье. Попробуйте положить ноги на край софы и лягте во весь рост, чтобы было удобно. Представьте, что светит солнце и вы где-нибудь на пляже, скажем, в Серфер Пэрадайз.
– Вы были в Австралии? – удивился он, делая то, что она сказала.
– Да, в прошлом году... Очень понравилось... – Джез переходила с места на место, двигаясь вокруг софы. Она держала в руках первый из шести «Канонов» и быстро щелкала затвором. Движения ее были четки, несуетливы и почти незаметны. Ей нравилось то, что она видела через объектив: свободно распахнутый воротник обнажал широкую сильную грудь актера, изящная резьба и контур изголовья розового дерева выглядели необычным обрамлением, подчеркивая тонкую ткань плаща, а белокурые волосы соблазнительно контрастировали с темным бархатом.
– Вы не скучаете по дому? – Она говорила ровно и тихо.
– Да, черт возьми. Лечу домой при любой возможности.
– Расскажите о своей семье.
– Это потрясающие люди. Мать до сих пор заставляет меня убирать мусор, сестры продолжают знакомить с красивыми девушками, а отец по-прежнему беспокоится, откладываю ли я деньги. Так что я передаю ему все отчеты моего менеджера. Когда я приезжаю, то каждый уик-энд два дня подряд играю в футбол с командой, где когда-то был центральным нападающим... Да, чувствую, что скоро опять надо отправляться домой...
Его голос, в котором звучала тоска по дому, затих, и на лице отразилась неожиданно проступившая незащищенность, задумчивость и страстное желание оказаться там, куда унесли его мысли. Вспоминая захватывающие футбольные матчи ранней юности, Сэм Батлер вдруг превратился в одного из романтических героев Лоуренса Оливье. Бесшумно переступая босыми ногами, Джез брала одну камеру за другой по мере того, как заканчивалась пленка. Сэм Батлер перестал казаться до смешного безупречным, теперь перед ней был реальный, живой человек, чьи глаза, казалось, видели родные места и близких ему людей, находящихся за двадцать пять тысяч километров отсюда.
Он совершенно забыл, что его фотографируют, и Джез работала в какой-то гипнотической тишине, наполненной лишь томными звуками классической гитары. Спустя несколько минут он снова вернулся в реальность, в которой увидел захваченного работой фотографа, женщину, увидел спадающие на камеру пряди волос, вызывающе загорелые обнаженные ноги под короткой юбкой, слегка колышущуюся грудь под тонкой блузой, почти прозрачной от льющегося в окно света. Он шевельнулся, повернул голову и окончательно вспомнил, где находится. К этому моменту Джез успела сделать массу ошеломляющих снимков, зафиксировавших эмоциональное состояние актера, близкое к глубоко интимным переживаниям, – такие кадры вряд ли удавались кому-то еще.
