Но как ей нравился дом Стэков! Он был средних размеров – четырнадцать комнат, не больше, но до чего основательный! Маленькие уютные окошки с маленькими уютными рамами, обрамленные уютными белыми ставнями. Камень постройки был весь в пятнах разнообразных оттенков серого и бежевого цвета, а крыша дома Стэков побурела от непогоды. Естественная простота дорогого материала – это было то, что Валери больше всего ценила во внешнем виде дома. Огромные деревья росли на окружающей зеленой лужайке площадью в четыре акра. Настоящий английский сад! Дорога к дому была окаймлена вишневыми деревьями, а передний двор вымощен кирпичом.
В доме у Стэков каждый сантиметр поверхности дышал достоинством и безмятежностью, любая комната самым непонятным образом ухитрялась строго соответствовать своему назначению. Для Валери это было самое совершенное пристанище из всех, какие она только знала.
Войдя в дом на Честнат-Хилл, она чувствовала себя уже в полной безопасности, такого ощущения ей не давало ни одно, даже самое массивное здание. Сам дом был построен в начале прошлого столетия по образцу английского сельского дома. Он был обставлен удобной и солидной мебелью в стиле так любимой ею, но абсолютно неописуемой американской старины, в нем не было никаких коллекций редкостей или выдающихся произведений искусства.
Старшее поколение Стэков были симпатичной, очень бережливой парой, в чисто филадельфийском стиле, которых непонимающие люди называли скупердяями. Марта Стэк действительно не выбрасывала бечевки и папиросную бумагу и просила женщину, исполняющую у нее обязанности повара, мыть старую алюминиевую фольгу и пластиковые обертки и пускать их снова в употребление. Она разрывала салфетки «Клинэкс» пополам. Она пускала в дело старые обертки от рождественских подарков и не расставалась с куском мыла до тех пор, пока он не распадался на кусочки.
Марта Стэк была опытным садовником, но никогда не сажала цветы рядом, чтобы получить пышный, одновременно цветущий ковер. Она предпочитала ждать – и делала это с удовольствием, – пока посаженные далеко друг от друга растения не разрастались вширь. Однажды, в момент особой откровенности, она призналась Валери, что ей всегда хотелось выращивать однолетки из семян, а не тратить деньги на покупку рассады в теплице. Но весна в Пенсильвании коротка, и она не решалась на такой риск даже ради экономии.
Экономия, мечтательно подумала Валери. Такое приятное слово, такое утешительное и благоразумное. Но в ее кругу нью-йоркского общества к экономии относились подозрительно, как к признаку скрываемой бедности, вместо того чтобы считать ее знаком разумного отношения к своему достоянию.
Когда Марта и Уилрайт Стэк давали обед и приглашали знакомых, Марта вставляла новые свечи в подсвечники на обеденном столе и сохраняла огарки, даже самые короткие, для обедов без гостей. Только перспектива испортить подсвечник могла заставить ее выковырять остаток свечи – почти сантиметр несгоревшего воска.
Гостями Марты Стэк были всегда друзья семьи или ее старые друзья; Стэки никогда не приглашали к столу каких-нибудь новых знакомых, ибо у них не было возможностей обрести таковых.
В приятном прибрежном городишке Камдене, в штате Мэн, они владели летним домиком; они нанимали женщину для исполнения обязанностей экономки и повара; они были очень нежны по отношению к двум своим детям и семерым внукам; они были столпами культурной жизни в Филадельфии, очень известной парой, считавшей себя неприлично богатой, хотя жили они на доход, который не превышал того, который имел один Билли.
Может быть, то, что в жизни Стэков полностью отсутствовали неожиданности, и делало ее такой привлекательной? – спросила себя Валери. Может быть, полное отсутствие тщеславия, спокойствие, обыденность, исполнение скромных желаний, сознание того, что им не нужно ничего, чего у них нет? Было ли это проявлением незначительности или... того, как должно быть?
Она вздохнула, допивая мартини. Что бы это ни было в Стэках, она чувствовала, что это ей крайне необходимо и дорого. Но что бы это ни было в Стэках, этого нельзя было найти в Нью-Йорке ни за какие деньги.
Валери поднялась, чтобы присоединиться к Билли. В конце концов, она не хотела, чтобы ему пришлось есть цыпленка в полном одиночестве. Проходя мимо туалетного столика, она остановилась на мгновение, чтобы взглянуть на круглую низкую вазу. В ней стояла последняя желтая хризантема из букета, который ей прислал кто-то уже более двух недель назад. Валери всегда разъединяла цветочные букеты, как только они попадали к ней, разбирала цветы, подрезала им стебельки и расставляла в вазы по всей квартире. У этой хризантемы еще было в запасе три или четыре дня, подумала она и вернулась на кухню, чтобы покормить своего беспомощного мужа, чувствуя, что настроение улучшилось.
Пит ди Констанза ни разу не улыбнулся, заметила Джез, за все совещание, которое Фиби проводила у себя в офисе один раз в месяц, и даже ни разу не упомянул господа бога всуе, и даже не пожаловался на несвежие пончики и тепловатый кофе, которыми их угощала Фиби. Это было так непохоже на ее старого друга, что в понедельник, закончив съемки, она решила зайти к нему и выяснить, что же это с ним такое. Двойные двери его гаража не были заперты, и когда Джез заглянула внутрь, то увидела, что, хотя верхние софиты были выключены, Пит был еще там, совершенно один, и лежал, развалившись во весь рост на полу, облокотившись на локоть и уставившись в пространство. Это была его обычная созерцательная поза, в которой он мог пребывать часами, раздумывая об освещении автомобиля не менее сосредоточенно, чем это обычно проделывал Мэл. Но в его огромной студии сейчас не было ни единого автомобиля, не было никого из его мускулистых помощников, и даже его управляющий на этот день отпросился домой.
– Дело не ладится? – спросила Джез, входя и направляясь к нему, зная наперед, что Пит был расписан на целый год вперед, а иногда бывало и на два года для клиентов, которые не соглашались ни на какого другого фотографа.
Пит поднял на нее печальные глаза и попытался улыбнуться. На нем была любимая патагонская куртка с капюшоном, предназначенная для серьезных горных восхождений, хотя декабрьский день принес с собой обычную для этих мест волну предрождественского тепла и горячих ветров, дующих со стороны горы Санта-Анна. Пит похлопал ладонью по полу возле себя, приглашая Джез сесть рядом.
– Послушай, Джез, что ты думаешь о «ветах»?
– «Веты»? Это что? Ты имеешь в виду ветеранов, как у военных?
– Нет, милая, я имею в виду «ветов», как у кошек и собак, – ветеринаров.
– Я не понимаю твоего вопроса, – сказала Джез, вглядываясь в его опущенное лицо. Он лежал, завернувшись в куртку, будто это было что-то вроде одеяла с воротником, натянутым на подбородок. – Тебе хочется знать, нравятся ли мне они больше, чем дантисты, или меньше, чем терапевты?
– Тебе не кажется, что они невероятно сексуальны?
– Ага, эта кампания «БМВ», кажется, опять тебя достала, – сказала Джез.
Последние два года фирма «БМВ» фотографировала автомобили в постановках на открытом воздухе: возле клубов по поло, возле яхт-клубов. На снимках было полно элегантно одетых людей, сфотографированных в приглушенной, смазанной манере, и только машина действительно «играла», будучи стержнем, который украшал жизнь окружавшей ее толпы. Пит, как и другие три или четыре прославленных в этой области фотографа, ненавидел этот подход, потому что он отвлекал от чистой красоты автомобилей, этих великолепных машин, пробуждающих эстетические эмоции.
