Было трое сыновей, трое витязей,
Еще дочь красавица любимая,
Еще прочей родни три тысячи,
А дружине его и счету нет.
Вдов-сирот привечал Корлеонушка,
Тороват на дела был на добрые,
А дружинушка его та хоробрая,
Она, дружинушка, по городу похаживала,
Берегла она лавки купецкие
От лихих людей, от тех разбойничков,
И брала за то с купцов дани-подати…
— Совсем как Полелюевы люди на ярмарке, — сказал кто-то.
На него шикнули, Рапсодище сверкнул оком и продолжал:
…Дани-подати брала немалые,
Серебром брала, тем ли золотом.
Она делала купцу предложеньице,
От которого неможно отказатися,
Можно только сразу согласитися…
«Хорошо устроился Корлеонушка, — думал Жихарь. — Чего ж тамошний князь смотрел, ушами хлопал, сам дань не собирал? Или собирал, а Корлеонушка еще и свою долю прихватывал?»
Жизнь в заморском государстве, воспетом Рапсодищем, была какая-то незнакомая и от того любопытная. Богатырь заслушался и представил себе шумную свадьбу в богатой усадьбе Корлеонушки, счастливых жениха и невесту, потом вдруг с огорчением узнал, что были у тихого дона Корлеонушки злобные земляки-соперники. Он даже ахнул от огорчения, когда услышал, что эти самые соперники подослали к тихому дону наемных убийц и тяжко его ранили. И все за то, что отказался торговать дурман-травой. Ладно, хоть сыновей наплодил, было кому заступиться.
…Тут возговорнл Майкл, Корлеонов сын:
«Не хотел я, братцы, брать оружия,
Не хотел я водить дружину в бой,
Да пришла такая, знать, судьбинушка,
Что придется поратовать за батюшку,
Постоять за вольный тихий дон!
Он вы гой еси, други верные,
Исполать тебе, дружинушка хоробрая,
Исполать тебе, Коза Нострая!
Уж мы, братцы, из-за пазухи вытащим
Харалужные Смиты да Вессоны,
Смиты-Вессоны, Кольты-Магнумы,
Уж мы ляжем, братцы, на матрасики,
Полежим за славу молодецкую,
Полежим за родимую Мафию!»…
Жихарь еще загадал себе наперед спросить у Рапсодища, что такое Мафия, но тут у входа остервенело зазвенел колокольчик.
Слушатели огорченно загалдели, потому что сразу поняли, в чем дело, а богатырь был человек новый.
По здешним законам в полночь всякий шум и гульба на ярмарке прекращались, огни гасились, а стражники с фонарями и колокольчиками начинали вершить обход.
Торгованы испуганно притихли, когда под навес вступил невысокий лысый старичок в сермяге и лаптях. Все лицо у старичка было как у младенчика, зато глаза как буравчики. В руке он держал фонарь.
— Сам Полелюй пожаловал, — тихо сказал Мутило. — Он с добром не ходит…
— Песня вся, больше петь нельзя, — густым голосом сказал хозяин ярмарки. — Устарелла изрядная, сам бы еще слушал, но порядок есть порядок. На торгу два дурака: один дешево дает, другой дорого просит. Чтобы не было завтра разговоров, что, мол, с похмелья либо спросонья обмишурился — расходитесь ночевать. Блох у нас не водится, спите спокойно. Завтра будет день, будет и торговля. Будет вечер — будет и песня.
Торгованы нехотя подчинились, уговорив Рапсодища назавтра продолжить песню про тихого дона, щедро давали задаток.
— А вас двоих я попрошу остаться, — сказал Полелюй, обращаясь к Жихарю и Мутиле.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Конь взял и заплакал…
Федерико Гарсия Лорка
Хозяин ярмарки поставил фонарь на стол и уселся.
— Вы тоже садитесь, — предложил он, и Жихарь только тут сообразил, что стоит.
Мутило досадливо кряхтел.
— Нечего кряхтеть, — сказал Полелюй. — Сам виноват. Нарушаешь уговор. Будь и тому рад, что тебя с ярмарки не гонят. Нет, он мошенничать вздумал, мое доброе имя позорить…
— Чего мошенничать, чего мошенничать? — заерепенился Мутило. — Уж нельзя честному водянику и по торговым рядам пройтись!
— В следующий раз, — сказал Полелюй, — я у каждого входа рядом со стражниками поставлю по вонючему козлу. Вонь люди стерпят, зато тебе не будет ходу и твоему обманному товару. Коня вашего я посмотрел, все понял…
— А что коня? Конь боевой, не леченый…
— Конь водяной, — сказал Полелюй. — Эту шутку мы уже знаем. Ее еще деды и прадеды наши знали. А вы все не унимаетесь, держите нас за дураков, — с этими словами старичок полез за пазуху, вытащил оттуда свиток, развернул и, пододвинув фонарь, стал читать: — «В прошлом году в городе Багдаде водяной джинн Солил ибн Коптил пытался продать водяного коня царевичу Лохмату, каковой царевич Лохмат, уплатив восемь с половиной тысяч золотых динаров и четыре штуки сяопинского шелку, сев на вышеозначенного коня, был едва им не утоплен в реке Тигрис. Водяной джинн был разоблачен базарным старостой Джафаром, каковой староста загнал джинна в медный сосуд, предварительно налив туда горькой жидкости, именуемой тоником, и запечатал сей сосуд печатью халифа Мухопада ибн Баламута» — хрен с ними обоими! Ясно? «В городе Стовратные Фивы…»
— А я-то при чем? — изумился Мутило. — Меня в этом Багдаде и близко не было!
— А при том! — заревел старичок так, что богатырь вздрогнул. — Ныне все ваши воровские мокрые дела на ярмарках и базарах немедленно обнародуются и сообщаются во все страны света! Думал, в нашей лесной глуши пройдет? Чтобы с солнышком вашего духу здесь не было!
Богатырь тем временем пошарил под лавкой: вдруг Колобок чего подскажет.
Но сума хранила одну пустоту.
«Сперли Гомункула», — с досадой и жалостью подумал Жихарь.
— Что же я — своего коня не смею продать, честно выигранного в кости? — не унимался Мутило.
— Отчего же не смеешь? Имеешь полное право. Но с уздечкой, понял? И поводья передавать из полы в полу, как положено! Я сам на конный торг завтра выйду и посмотрю.
— Я его цыгану Маре намеревался продать, — Мутило набычился, как нашкодивший недолеток. — Его обмануть — святое дело! Скольких он обездолил — пусть-ка сам пострадает!
— За Марой здесь тоже приглядывают, не сомневайся, — сказал Полелюй. — Конечно, можешь его обмануть. Только не у меня на ярмарке. Выведи за ограду и обманывай…
Жихарь поднялся, сделал несколько шагов и встал, обняв столб у выхода, словно посторонний человек. В почерневшем небе проявлялись несметные звездные силы.
— А тебе, князь, и вовсе срамно участвовать в таком деле, — сказал Полелюй.
— Только не вздумай мне чужим именем назваться! Что люди скажут? С кем ты связался?
— Перед тобой, отец, не стану прикидываться, — Жихарь повернулся к обличителю. — Не от хорошей жизни это… Прошлый год в моем княжестве одни мухоморы только и уродились — хоть косой их коси!
