Население деревушки выглядело так, будто каждому вкололи мощный стимулятор. Люди начали быстрее ходить, быстрее заключать сделки, глаза их, казалось, шире раскрылись и стали ярче — даже, пожалуй, бешеными. И по этому бравому новому миру гордо шествовали два создавших его человека, теперь уже постоянные компаньоны, — Ньювелл Кади и Эптон Битон. Функция Битона заключалась в том, чтобы обеспечивать Кади фактами и расчетами, а потом претворять в жизнь зверски реалистические предложения Кади насчет реформ, которые следовали за фактами и расчетами с той же неумолимостью, с какой день сменяется ночью.
Судьями на Ярмарке были Ньювелл Кади, Эптон Битон и шеф Стэнли Аткинс. Они не торопясь шли вдоль длинного ряда составленных торцами столов, на которых были разложены экспонаты. Аткинс, который с тех пор, как общественное мнение сказало «нет» новой пожарной машине, похудел и утратил бóльшую часть прежней живости, нес коробку из–под обуви, в которой лежали аккуратные связки голубых наградных ленточек.
— Не думаю, что нам понадобится столько ленточек, — заметил Кади.
— Не говорите «гоп», — сказал Аткинс. — Мы трудились весь год, и наградить надо будет чертову уйму.
— Заявки разбиты на классы, — объяснил Битон. — И в каждом классе должен быть первый приз. — Он протянул руку к Аткинсу. — Будьте добры, шеф, одну с булавкой. — Он прикрепил ленточку к грязному серому шару четырех футов в диаметре.
— Постойте, — сказал Кади. — Разве мы не должны провести обсуждение? Я хочу сказать — нельзя же весело идти вдоль столов, прикрепляя ленточки везде, где нам заблагорассудится? О небо, вы присудили первый приз этой омерзительной капле, а я даже не знаю, что это такое.
— Шнурки, — пояснил Аткинс. — Это шнурки Батсфорда. Вы не поверите: первый шнурок, с которого начал расти этот шар, он нашел еще в те времена, когда Кливленда выбрали на второй срок.
— Угу, — кивнул Кади. — И только в этом году решил выставить его на Ярмарке.
— Он выставляет его на каждую ярмарку, сколько я себя помню, — сказал Битон. — В первый раз я этот шар увидел, когда он был не больше теннисного мяча.
— И за это бессмысленное и примитивное постоянство, как я полагаю, мы должны наконец осчастливить его первым призом, так? — устало уточнил Кади.
— Наконец? — переспросил Битон. — Он всегда получал первый приз в классе находок.
Кади уже собрался сказать что–то язвительное, но тут его внимание вновь было отвлечено.
— О господи!.. — воскликнул он. — А это что за гнилье, которому вы сейчас выдали первый приз?
От изумления Аткинс даже остановился.
— Как — что? Разумеется, цветочная композиция миссис Дикки.
— Эта куча — цветочная композиция? — воскликнул Кади. — Из ржавого ковша и горстки поганок я сделал бы композицию лучше. А вы даете ей первый приз. Где же соревнование?
— Никто не лезет в класс другого, — сказал Битон, кладя ленточку на палубу незаконченной модели корабля.
Кади сбросил ленту с модели.
— Подождите! Каждый получает приз — я прав?
— Ну, да, в своем классе, — сказал Битон.
— Тогда в чем же цель этой ярмарки? — нетерпеливо спросил Кади.
— Цель? — повторил Битон. — Это ярмарка, и ничего больше. Какая же тут должна быть цель?
— Черт побери! — воскликнул Кади. — Я хочу сказать, что какой–то высший смысл должен во всем этом быть — способствовать повышению интереса к искусству, ремеслам, что–то вроде того. Развивать навыки, вкус. — Он махнул рукой в сторону экспонатов. — Барахло, за что ни возьмись, все это барахло — и в течение лет эти обманутые люди получали первые призы, будто им не с чем было сравнить свои композиции, или будто в мире нет более полезного занятия, чем со времен Кливленда подбирать потерянные шнурки.
Аткинс был уязвлен в самое сердце и потрясенно молчал.
— Хорошо, — сказал Битон. — Вы главный судья. Давайте делать, как вы хотите.
— Послушайте, мистер Кади, сэр… — глухо проговорил Аткинс. — Мы просто не можем не дать…
— Не становитесь на пути у прогресса, — оборвал его Битон.
— Ну что ж, насколько я могу видеть, — сказал Кади, — в этом подвале есть только одна вещь, в которой угадывается слабое мерцание истинного творческого потенциала и увлеченности.
Последние огни в Спрусфелсе в ночь Ярмарки горели почти до полночи, хотя обычно город в десять погружался в темноту. Те немногие, кто видел выставку, но не слышал, как выносили оценку, были поражены, увидев на обложке журнала для женщин изображение одного–единственного экспоната с прикрепленной к нему голубой ленточкой — единственный приз, присужденный в этот день. Прочие экспонаты в гневе тащили домой обиженные заявители, а единственный призер свое произведение унес только поздно вечером, стыдливо и тайно; голубую ленточку он не рискнул взять с собой.
Только Ньювелл Кади и Эптон Битон спали в ту ночь мирно и с сознанием хорошо выполненной работы. Впрочем, в понедельник город вновь ликовал, поскольку в воскресенье, словно в качестве компенсации за холокост, учиненный Ярмарке Увлечений, в Спрусфелс приехал спец по недвижимости. Он уже успел написать в Нью–Йорк чиновникам Федеральной Аппаратной корпорации и сообщить об особняках в Спрусфелсе, которые фактически можно украсть у простодушных аборигенов, и стоят они всего лишь в броске камня от дома, владельцем которого будет, как предполагается, их уважаемый коллега мистер Ньювелл Кади. И он показал спрусфелсцам письма чиновников, которые ему поверили.
К вечеру в понедельник было сказано последнее горькое слово о Ярмарке Увлечений, и все разговоры сосредоточились на высчитывании налогов, на том, что федеральное правительство безжалостно губит на корню желание получать прибыль, и на возмутительных расценках на строительство маленьких зданий…
— Но я же вам повторяю, — говорил Аткинс, — согласно этому новому закону, вы не должны платить никакого налога на прибыль, получаемую от продажи вашего дома. Это прибыль лишь на бумаге, простая, обычная инфляция, и ее не обложат налогом, потому что так было бы несправедливо. — Он, Эптон Битон и Эд Ньюкомб вели разговор в почтовом отделении, а миссис Дикки тем временем сортировала вечернюю почту.
— Извините, — сказал Битон, — но закон утверждает, что вы обязаны купить другой дом за цену не меньшую, чем цена вашего старого.
— Зачем мне дом за пятьдесят тысяч? — с легким трепетом спросил Ньюкомб.
— Хотите, селитесь в моем, — сказал Аткинс. — Тогда вам вообще не придется платить никакого налога. — Он жил в трех комнатах из восемнадцати в доме, который его отец купил за бесценок.
— И получить в два раза больше термитов и в четыре — плесени? Я и так устал с ними бороться, — сказал Ньюкомб.
Аткинс не улыбнулся. Вместо этого он пинком захлопнул дверь почтового отделения, которая была приоткрыта.
— Вы что, дурак? Кто угодно может проходить мимо и услышать то, что вы тут говорите о моем доме.
