Не надо бояться, что кто-то будет выдавать себя за инквизитора. Надо сделать так, чтобы они боялись это сделать до икоты, до дрожи в коленках. Неважно, по какой причине: по скудоумию или со злым умыслом. Итог один: неотвратимое и жестокое наказание. Лекцию, что опасно для жизни, а что нет, никто из инквизиторов читать менторским тоном не собирался. Пока еще ничего лучше не придумали наглядного урока. Пусть испытывают на своих шкурах, в прямом смысле слова, что красная кожанка дается не просто так, а как отличительный знак за особые заслуги и возможности…
Поутру сонный вельможа увидел из своего окна занимательное и одновременно поучительное зрелище. Проморгавшись, он растерянно разглядывал ель, росшую напротив окна его опочивальни. На зелененькой елке висели тела тех, кто выдавал себя на верфи за инквизиторов, козыряя красными кожанками и тем, что посланы не просто так, а соблюсти интересы державы. Форма одежды прежняя: отсутствие кожи на манер красных кожанок инквизиторов. Развесили их не впопыхах, а так, чтобы было видно со всех сторон. Вешали с чувством, с толком. У самой верхушки висела, покачиваясь на ветру, одна веревка с пустой петлей. Словно намекая, что место вакантно. Не хватало повесить на дерево табличку: «Смотри, Брюс, свободные ветки есть!»
Брюс намек понял.
Яков Вилимович оттянул пальцем стоячий воротник мундира, ставший неожиданно тугим. Повешенные его не волновали. Расходный материал, не больше. Дрянь людишки. В любом кабаке таких можно было нанять дюжину за серебряный рубль. Утреннее похмелье пугает такой контингент намного больше смерти.
А Петру I блестящая инквизиторская задумка и чудовищное исполнение очень понравились. Он громко хохотал, тыкая тростью повешенного на нижней ветке многометровой елки, до которого смог дотянуться. И не лень было останавливать карету? Хотя ярко-красное так красиво смотрится на зеленом фоне. Он пожалел, что сам не додумался до такой наглядной агитации во время подавления стрелецкого бунта. Следующим поколениям пример. С того момента он повелел высочайшим указом украшать новогодние елки игрушечными солдатиками, раскрашенными поярче. Желательно в сочные красные цвета. Праздник все-таки. А еще пусть стеклодувы наделают игрушек в виде зеркальных стеклянных шаров. Пусть в новогоднюю ночь в каждом шаре по веселой будет харе. Всем радоваться!
Шторы в особняке генерал-фельдмаршала Петр Михайлович приказал снять, невразумительно пояснив, что нынче мода такая в Европе.
Пусть астрономией занимается. В телескоп на небо смотрит, авось что дельное увидит. А делами земными, а значит, греховными, есть кому и без него заниматься.
Император всея Руси сразу догадался, кто шлет привет чернокнижнику. Сам не чурался бесовских игрищ. Считал это игрой ума и просвещением для заскорузлого, косного российского мышления. Но одернуть не в меру ретивого сподвижника стоило. Висельников в исподнем и «красных куртках» приказал не снимать забавы ради до наступления Нового года. Веревки перерезали аккурат с последним боем курантов. В следующий раз обойдемся без самодеятельности. До Нового года оставался месяц без одной недели. Ровно двадцать один день. Поначалу, когда Брюс после сна смотрел из окна опочивальни на елку, у него сразу становилось муторно на душе. Весь день потом шел наперекосяк. Он даже хотел переехать в свое загородное имение, но в последний момент передумал. В свите императора это сразу бы расценили как малодушие. Поползли бы черные слухи: «Слабее стал старик!», «Уже не тот наш Брюс, пора на покой». Приходилось сдерживать себя до зубовного скрежета. Через недельку привык к пейзажу за окном. Пил утренний кофе и не морщился.
Яков Вилимович, астролог и чернокнижник, намек понял и, засучив рукава, начал заниматься составлением календаря. Дело спокойное и в памяти потомков гарантированно останется. Как ни крути, но своя кожа ближе к телу…
До того как Аким Поплавков надел отличительную красную инквизиторскую кожанку, он носил совсем другую форму…
* * *
Шел второй год Первой мировой войны. С замиранием сердца студент второго курса Петроградского университета Аким Поплавков переступил порог городского призывного пункта. На призывной комиссии все было черно-серо от гимназических и студенческих шинелей. Гимназистов сразу же выталкивали взашей на улицу несколько солдат-писарей. Студентов, в отличие от первого года войны, уже не трогали. На начальника призывной комиссии со всех сторон посыпались возгласы направить на фронт.
— Ну что с вами делать?! — довольно пробасил штабс-капитан, ветеран японской кампании. — Не могу я таких молодцов оставить в тылу. Будь по-вашему.
Патриотов в России всегда хватало. Знай формируй маршевые роты и отправляй на передовую. В Петрограде полно горлопанов, толкающих пламенные речи на митингах. Но окопы забиты мобилизованными и поставленными «под ружье» мужиками и мальчишками-добровольцами. Остальные сверстники попадут на передовую, когда подойдет год их призыва.
С большим трудом, но курсы авиаторов Аким все же окончил. Это было еще до войны, весной 1914 года. Сейчас на дворе стояла зима пятнадцатого, в разгаре была Первая мировая война. Немецкие асы повыбивали российских летунов. Шапкозакидательские настроения прошли, фронт угрожающе трещал. Генштаб еще не начал призывать юношей его года рождения. Но в военном ведомстве благосклонно внимали добровольцам, не достигшим призывного возраста. На призывных комиссиях не обращали внимания на метрические данные о рождении в выписках из церковных книг. Добровольцам предоставлялось право выбора, в каких войсках служить, разумеется, при наличии вакансий. Сорокалетний штабс-капитан с протезом вместо правой ноги благосклонно кивнул Поплавкову, листая в руках новенькую летную книжку, выданную в аэроклубе еще до войны. Листки с оценками о взлетах и посадках, знании матчасти и штурманской подготовке еще пахли типографской краской. Офицер и ветеран русско-японской кампании здраво рассудил, что в воздушном флоте нужны юные, но грамотные специалисты.
Через пару дней Аким в новенькой форме вольноопределяющегося докладывал полковнику Александру Костюкову, начальнику авиационного центра, о прибытии и дальнейшем прохождении обучения на военлета.
С замиранием сердца Поплавков переступал порог штаба. Ему казалось, что он идет в какой-то новый, светлый и радостный мир. Втайне надеялся, что завтра же сядет в аэроплан. Всей душой рвался в небо.
Сбывалась заветная мечта. Он уже видел себя боевым летчиком… «Военлет Аким Поплавков». Такого ни с кем не спутать. В Петрограде военлетов можно было легко распознать среди других офицеров. Они носили летные очки на фуражках по фронтовой моде.
И вот в Гатчине за вчерашним студентом Поплавковым закрылись двери казармы. Он стал вольноопределяющимся учебного центра первого Императорского отряда. Здесь ему предстояло подтвердить свою летную подготовку с последующим производством в прапорщики.
В царской армии, как и в любой другой армии мира, офицеры были особой кастой. Чужакам всегда было трудно надеть золотые погоны, особенно если ты не потомственный военный и мужчины твоей династии не брали шведские корабли на абордаж и не ходили в штыковые атаки на французских кирасиров под Бородином. Переломный двадцатый век все расставил по местам, одновременно перемешав сословия, ломая неписаные правила и заодно меняя границы государств.
