Что касается ТЭЧевских дел, то здесь все существенно упростилось. С учетом высокого официального статуса власть Полторацкого стала абсолютной, и ТЭЧ с этим смирилась. Старики ждали дембеля (общеизвестно — дембель неизбежен, как крах империализма), а черпаки и караси понемногу свыклись с «новым курсом». А что им еще оставалось делать?
Трое суток ареста
А вскоре Игорь залетел на губу. Все произошло очень глупо. На счету Полторацкого было столько прегрешений, что его уже можно было расстрелять десять раз, но на губу он пошел всего-навсего за скромную пощечину.
Дело было так. Замполит, зайдя на этаж, увидел, что дневальный стоит не на тумбочке, а рядом с ней.
— Полторацкий, почему не следишь за порядком? Безобразие! — выкрикнул Нечипоренков, и ушел в канцелярию.
Замполит был неправ. Полторацкий за порядком следил. Такого порядка, как при Игоре, в ТЭЧ не было со дня постройки казармы. Например, если раньше увидеть дневального на тумбочке было большой редкостью, то сейчас еще большей редкостью стала возможность увидеть тумбочку пустующей. Но замполиту повезло — он увидел.
Полторацкий подошел к дневальному:
— Что, сука, припух?
Не дожидаясь объяснений и извинений, Гоша влепил дневальному звонкую пощечину, звук которой эхом разнесся по гулкому коридору. Услышав громкий шлепок, из канцелярии выскочил Нечипоренков.
— Полторацкий, ты что, ударил дневального? А ну-ка, зайди ко мне! Ты что себе позволяешь?
— Я старшина.
— Хоть маршал! Бить не имеешь права, особенно подчиненных. То, что ты совершил — это тягчайший проступок, по сути, воинское преступление! Вместо того, чтобы вести индивидуальную воспитательную и разъяснительную работу со своими подопечными, например, занятия и инструктажи с заступающими в наряд, ты занимаешься оголтелым рукоприкладством! Безобразие! И какой же ты после этого младший командир! Короче говоря, объявляю тебе дисциплинарное взыскание — от имени командира подразделения трое суток гауптвахты!
— Вы серьезно?
— Абсолютно.
— Тогда пишите записку об аресте. Только не забудьте кого-нибудь на мое место поставить.
— Я думаю, Кобыхнов справится.
Нечипоренков заполнил бланк. Игорь взял записку и пошел в санчасть. Дежурила Немировская.
— Здравствуй, Наташенька!
— Привет, доблестный воин! Что-то тебя давно не было видно.
— Я ж теперь за старшину, дел выше крыши.
— Да знаю, знаю, ты сейчас большой начальник! Так служба пойдет — скоро Варфоломеева сменишь!
— Ежели по мозгам судить, то я могу и в командармы. Только вот подучиться надо маненько. А лучший воинский университет, как известно — гауптвахта. В связи с этим, уважаемая Наталья Вениаминовна, прошу подписать данную записочку о моем, так сказать, аресте. Очень смешной срок — всего трое суток.
— Тебя сажают на губу? За что?
— Ерунда, мелочи жизни.
— Я это подписывать не буду! Я тебя лучше в санчасть положу!
— Не надо, Наташа, тут дело принципа. Кроме того, я не умею симулировать. В общем, подпиши.
— Не буду!
— Наталья, пожалуйста, мне это нужно.
— Но зачем? Все нормальные солдаты бегут от губы как черти от ладана!
— Значит, я ненормальный. Я хочу этим козлам продемонстрировать: меня понтами и наказаниями не напугаешь! Губа так губа, мне пофигу!
— Ну и когда ты собираешься садиться? Прямо сейчас?
— Нет, на губу после восьми не принимают. Сяду завтра с утра.
Губа и ее обитатели
Утром Полторацкий отправился на губу. Одет он был соответственно статусу арестованного солдата. Отглаженную форму, блистающие сапоги на сточенных каблуках с подковками, ворсистую шинель, красный кожаный ремень с сияющей бляхой и квадратную темно-синюю шапку с выгнутой кокардой Игорь оставил в каптерке. Вместо пижонского прикида он одел два комплекта теплого белья, хлопчатобумажную подменку, «деревянный» ремень из кожзаменителя, стоптанные кирзачи, старую шапку и шинель. Нарушения формы одежды на губе не допускались, и принимали туда только одетых по уставу.
Губа представляла собой часть здания караульного помещения, стоявшего на отшибе, у самого выезда из поселка. От внешнего мира гарнизонную гауптвахту отделял высокий темно-зеленый дощатый забор, обвитый колючей проволокой. Двор губы — квадратный строевой плац — освещали лампы под конусообразными жестяными колпаками. В углу забора стояла маленькая будка — туалет.
Внутри губа столь же лаконична. Двойная входная дверь, тесный тамбур, налево — кабинет начальника гауптвахты (она же — комната дежурного по караулам и военного коменданта гарнизона), прямо — решетка с табличкой «Граница поста». В решетке — дверь. За дверью — квадратный пятачок с длинным обеденным столом и двумя скамейками. Справа — металлические двери двух больших общих камер — для солдат и сержантов. Налево — узкий коридорчик и три одиночные камеры — для прапорщиков и офицеров (старожилы гарнизона не помнят, чтобы в этой камере кто-нибудь когда-нибудь сидел), для временно задержанных и для находящихся под следствием. Вся губа изнутри выкрашена в темно-зеленый цвет. Пол — голый, цементный. По коридорчику и квадратному пятачку прохаживается часовой.
Полторацкий зашел в комнату начальника. Начальник гауптвахты, старшина-сверхсрочник Кичкайло (по совместительству руководитель гарнизонного духового оркестра), комичный толстощекий субъект, сидел за своим столом и клевал носом. На диванчике сидя спал черноусый капитан — дежурный по караулам.
— Товарищ старшина, младший старшина Полторацкий явился для отсидки!
— А? Шо?
— Садиться пришел!
— Пришел, ну и добре! Давай сюды квиточек, зараз побачим! Ага, неуставные взаимоотношення, трое суток. Мало, мало! Ничего — мы здесь суточки добавляем дюже счедро, от всей души.
Кичкайло позвонил в караулку и вызвал выводного, который отвел Полторацкого в сержантскую камеру, где в гордом одиночестве сидел сержант Аблекимов из второй эскадрильи. В камере было сравнительно тепло, учитывая, что на улице тридцать градусов мороза. Полторацкий приободрился.
— Смотри-ка, а здесь не холодно. Зря я две пары белья надел.
— Не зря. Майор Сташевич придет и убавит, падла! Сразу дубак будет. У Сташевича в кабинете есть вентиль отопления, вот он его и крутит под настроение.
Принесли хавчик, заключенных выпустили из камер. Зеки из солдатской камеры, клацавшие от холода зубами, быстро расхватали миски и ложки и разобрали белый хлеб. Полторацкому и Аблекимову, вальяжно вышедшим в коридор, еды уже почти не досталось. Свободного места за столом тоже не было.
