Дело было весной, снег давно сошел, за грязноватыми стеклами, расчерченными ржавыми решетками, щедро разливалось солнце. В тесноватой для полусотни пациентов столовой, где они первую половину дня клеили коробочки, а вторую немногим более содержательно развлекались, было шумно. Сиплый телевизор с Горбачевым на черно-белом экране никого не интересовал, но и никому, кажется, не мешал. Все шахматные доски были разобраны, задумчивые пациенты в разномастных фланелевых пижамах под разговор двигали заигранные, будто обгрызенные фигуры. Скрюченный инвалид Анчута, один из старожилов отделения, печальный человечек неопределенного возраста, прилежно извлекал из расстроенного фортепьяно повторяющуюся дребезжащую фразу. Время от времени в густеющий гам подпускал матерку сосредоточенный труженик Петрович, а хронический больной Анчута опять спотыкался, путался и начинал всё сначала, пока один из доминошников не выдержал:
— Рыба, ёрш твою меть! — сплеча грохнул по столу нахрапистый алкоголик Зуев. — Слышь, ты, Загребай-Нога, — в раздражении вытаращился он на музыканта, — черт, как тебя… Анчута, тертый хрен, тебе говорю! Задолбал ты, понял! Чтоб ты пальцы все себе переломал, недоносок!
— Нет, нет, что ты, не надо! — задергался перепуганный Анчута. — Пожалуйста, пожалуйста, не говори так, не надо такое говорить — ведь слова сбываются, сбываются, обязательно сбываются, — отчаянно замахал он скрюченными лапками.
— Кончай свою музыку, мудила! — зарычал на него Зуич. — Долбишь и долбишь, долбишь и долбишь, как долбоклюй какой. Последние мозги продолбил, композитор… ети ж твою трах-трах!! — выразился он, посчитав очки. — Ну ёханый бабай… ну ё-моё, Анчута, ну если так неймется, ты вон лучше польку-бабочку нам сбацай, понимаешь, летку-енку какую-нибудь там организуй. А еще-ка лучше чифирем для нас для всех займись — даром, что ли, ты целый день при кухне трешься! Вон, Эльвиру сходи попроси, нехай тебя к плите пустит, ты же с ней вроде как вась-вась…
— Ты что, ты что, как такое можно, — скороговоркой отвечал Анчута, — что ты такое говоришь, разве Эльвира Васильевна сейчас разрешит?! Она при Александре Иваныче ни за что не разрешит — он же партийный, хоть он и санитар, идейный он, он тут же всех заложит! А Даздраперма Спиридоновна?! — с ужасом вспомнил он о заведующей отделением.
— Даздраперма, Даздраперма, — передразнил его Зуич, — ну и что, что Даздраперма Спиридоновна, дерьма-то пирога. Я вон с Хуей Срулевной знаком был, и то, понимаешь, ничего такого, а ты говоришь — Даздраперма…
— Да я же не об этом говорю, это же не то, имена всякие бывают, — пуще прежнего зачастил Анчута, — я совсем, совсем другое говорю: Даздраперма Спиридоновна всё еще здесь, на отделении, она сегодня допоздна будет. Что ты, что ты! При ней, при Александре Иваныче — как такое можно! Нет, не могу я сейчас Эльвиру попросить, не буду; что я — заболел…
— А то нет, — хмыкнул язвительный пропойца Генка, — кто бы тебя здесь столько лет держал, здорового-то! И ведь сколько я тебя, хмыря, знаю, сколько я сюда залетал по пьяной лавочке — ты же с чаем никому, никогда, ни разу не помог. Ладно сейчас, черт с тобой, но когда ты, блин, посуду моешь — чего проще: взял ковшик, на газу закипятил — и всё, звездец, порядок, никаких проблем…
— Это у вас у всех никаких проблем, — с горечью возразил Анчута, — а меня накажут, если вдруг заметят. Вам это баловство, вы отсюда все по домам выпишетесь, а я нет. Мне, может быть, всю оставшуюся жизнь на Пряжке жить придется…
— А чего так? — без особого интереса спросил восточный человек Рамзан.
— Так получилось, — скособоченный человечек натужно поднялся и бережно закрыл клавиатуру, — некуда мне отсюда выписываться, — тихо произнес он и побрел прочь, по обыкновению горбатясь и припадая на правую ногу.
Труженик Петрович скрипуче распрямил широченную спину.
— Готово, — сказал Петрович, — вроде бы должно работать. Опробуем, что ли? — спросил он Миху.
— Ты и на нас троих запогань, слышь, я вечерком отвечу, — нагловато встрял Зуич.
— Ну, ежели ответишь… — раздумчиво проговорил Петрович. — Мишаня, ты как? Твой чай, решай — подсобим людям? — Миха без охоты согласился. — Лады, — сказал Петрович. — Ты посмотри там, Мишаня, постой пока…
Он подошел к фортепьяно, поднял верхнюю крышку, выудил из инструмента литровую стеклянную банку, заранее наполненную водой. Миха занял место в проеме без двери, откуда просматривалось всё отделение, оценил ситуацию и кивнул, давая добро. Петрович установил банку за телевизором, выдернул шнур из сети и принялся заскорузлыми пальцами прилаживать к розетке проводочки кипятильника.
С треском проскочила искра, вода в банке напряженно загудела, процесс пошел.
Момент был удачный. Заведующая удалилась к себе в кабинет, рябой санитар Иваныч дисциплинированно дежурил у надзорной палаты, славная сестричка Леночка споро раскалывала аминазин, а бойкая толстуха Эльвира, баба языкатая, но не злая, занята была в процедурной. «Азик! Азик! Айзенштадт! Где ты есть, покажись скорее! — звала она. — Покажись давай, таблетки получи, не задерживай! Азик! Азик, наказание Господне! Да получи ты свои „зерна Моисея“, сукин ты сын!!» — взывала голосистая медсестра, а седой, сорока лет от роду, вислоносый больной Айзенштадт торопливо онанировал возле туалета.
Всё шло своим чередом. Вязкое больничное время, с утра взбаламученное свиданкой, давно успокоилось и теперь едва тащилось, как несчастный Загребай-Нога-Анчута к палате для хроников. Пациенты из числа неусидчивых бродили из конца в конец сводчатого коридора, иные из них приборматывали и жестикулировали, словно помогали себе руками, будто барахтались в густом, перенасыщенном химией, затхлом воздухе. Неусидчивые проходили девяносто семь шагов в одну сторону: от двери без ручки во врачебный кабинет в дальнем конце коридора мимо палаты без двери, мимо еще одной такой же палаты, мимо процедурной, мимо фонтанчика с питьевой водой и онанирующего еврейского мальчика Айзенштадта возле донельзя загаженного туалета, мимо чуланчика с ведрами и швабрами и мимо парадной двери — тоже, разумеется, без ручки…
В тупичке странствующие разворачивались и, держась другой стороны, отмучивали то же самое расстояние: мимо столовой, мимо запертой кухни, мимо курилки и палаты хроников, то есть «овощехранилища», мимо сестринской, мимо надзорки и мимо еще одной палаты. В итоге они снова оказывались у запертой двери без ручки, а затем опять возвращались к тупичку, где, стоя на коленях под скрижалью с правилами внутреннего распорядка, давно не стриженный старичок из мирян по прозвищу отец Федор что-то с присвистом шептал в свою всклокоченную седую бороду, с ужимками кланялся и смачно плевался через левое плечо.
И уже от этих от одних словно обезличенных, как заведенных, будто насекомых хождений, уже от одной только здешней загаженной атмосферы можно было в кратчайший срок преизряднейше задвинуться, будто заразиться; и если бы не чифирь…
Чифирь был готов. Разнородная компания устроилась за доминошным столом. Эмалированная больничная чашка пошла по кругу.
— Отлично получилось, Петрович, — оценил Миха, пригубив целительное зелье.
