— Ну! Ванну пристроил, одна побелка, купорос… — еще раз усмехнулся Миха. — Да кто ж предполагал, что так оно всё будет!.. А домина наш действительно — того, — пояснил он Саше, — издержки метростроя называется. Историю с каналом помнишь? Вот и нас под корень зацепило: грунт просел, фундамент перекосошлепило, кирпич, естественно, поехал, балки здесь и без того гнилые. Вот так вот и живем: всё разваливается, всё проваливается, что будет — непонятно… не жизнь, а метафора сплошная! — снова ухмыльнулся Миха.
— Во-во, — опять же согласился прапорщик, — непонятки, понимаешь, катят… а там, где непонятки, там всегда дерьмо какое-нибудь липнет… Знаешь же, как у нас бывает, — за свое продолжил прапорщик, — вчера ордер на квартиру дали, а сегодня любой долбоеб из штаба для-ради свояка подсуетился — и всё, даже подтереться нечем: нет бумажки, скрысили… Ну нет уж, не впервой! Ордер ордером, а свой замок надежней — а уж за собственным запором я тоже, понимаешь, человек, а не какой-то, извиняюсь, прапорщик! — смачно плюнул прапорщик.
Михаил еще раз усмехнулся.
Миха ненароком еще раз усмехнулся — а немного погодя рассмеялся снова, когда в эфире появилась и даже утвердилась информация о перемещении в центре Ленинграда армейского грузового транспорта. Каким-то вроде бы корреспондентам где-то как-то будто бы удалось побеседовать с командиром (в чине прапорщика) одной из таких машин. Либо машин и прапорщиков было много, очень много, столько же, по меньшей мере, сколько и корреспондентов, — либо, что вернее, в процессе переложения «эксклюзивных материалов» с матерного прапорщицкого на убогий журналистский возникли разночтения, достойные трехстиший Нострадамуса…
Короче, репортерский цех по новой облажался.
То в Ленинграде. А в Москве обстановка тоже накалялась, будто нагнеталась. Непонятки множились, как митингующие на площадях и на баррикадах, тиражировались, словно обращения и указы Ельцина, нарастали, как напряжение в перегруженной сети, вот-вот готовой заискрить, закоротить и разлететься вдребезги.
Как и накануне, растревоженные граждане чего-то ожидали. Как правило, люди ждали худшего — ожидали, будто бы приваживали, словно сами же и наполняли, нагружали и до одури сжимали некую критическую массу ожидания, превращая возможное развитие событий почти что в неизбежное. Столичные больницы готовились к приему пострадавших, раненых, невинно убиенных…
А между прочим, в ЦК КПСС уже в середине дня начали уничтожать архивы…
Но обстановка только накалялась.
Обстановка накалялась, словно повторялась. В четыре пополудни появилась информация о заново назначенном ровнехонько на полночь штурме резиденции российского правительства. Возможно, кому-то из его защитников ну очень не терпелось. Так или иначе, но часу не прошло, как в Белом доме объявили пятнадцатиминутную готовность и попросили женщин очистить помещение.
Московским градоначальникам тоже захотелось поучаствовать, и два столичных клоуна, мэр Попов и вице-мэр Лужков, заявили журналистам, будто им доподлинно известно, что у путчистов на восемь часов вечера назначена битва с Моссоветом.
Но, как и накануне, время шло…
Но, как и накануне, время шло…
Но, как и накануне, время шло…
Кажется, от этого всего гэкачеписты сами настолько очумели, что к вечеру приняли решение об отводе воинских частей в места их постоянной дислокации.
А ближе к полуночи ситуация в Первопрестольной накалилась, как перекалилась, как переломилась…
То в Москве. Но в Ленинграде тоже — напряжение стремилось к апогею, словно к офигею, — а у путчистов, кажется, аж к апофигею. Зато демократы нервничали. Активисты требовали организовать какое-нибудь ополчение и раздать якобы имеющиеся в муниципалитете вроде бы три тысячи автоматов и бронежилетов. Пессимисты полагали, что с оружием будет только хуже, оптимисты уверяли, что хуже быть всё равно не может, реалистов больше интересовало, как потом это гипотетическое ополчение разоружать. Ко всему прочему следовало бы всё-таки учесть, что оружия в муниципалитете не было.
Ожидание достигло кульминации. Пора было переходить к развязке, тем более Михаил, Диана, Саша и Роман, в общем-то без умысла и пожалуй что без смысла проведя весь этот непогожий суматошный, без малого истошный день в путаном движении по городу, по знакомым каждому и всем улицам, проулкам, закоулкам, вслушиваясь, вглядываясь, впитывая без разбору всё, ко всему как будто приобщаясь, как прощаясь, будто возвращаясь, — итак, как раз к полуночи, почти как между сегодня и завтра, неугомонная четверка снова оказалась на площади возле Ленсовета.
Баррикады, перекрывавшие подступы к Мариинскому дворцу, были основательно укреплены и украшены антикоммунистическими лозунгами и колючей проволокой. Внушительные завалы перегораживали набережную Мойки, бывший Вознесенский и Вознесенский будущий, а пока проспект Майорова, бывшие и будущие улицы Большую Морскую и Малую Морскую, а покамест, соответственно, улицы Герцена и Гоголя; со стороны вечного Исаакия периметр замыкали автобусы и грузовики.
В автобусах можно было отдохнуть, укрыться от холодного моросящего дождя и порывов ветра, но демократическое большинство, распустив зонты, в ожидании официальных сообщений кучковалось у дворцового портала; разноцветные зонтики заполонили Синий мост; зонтики, словно влажные осенние опенки, облепили основание монумента Николаю, несомненно, Первому…
Баррикады за день подросли, народу поприбавилось — а в остальном было там всё то же, были там все те же. Мужчины были озабочены, женщины возбуждены. Страждущим бесплатно раздавали сигареты, пирожки и газету «Смена». Принципиальным недостатком оставалось отсутствие вульгарных туалетов, но настолько далеко демократия в России не продвинулась.
У одной из баррикад тусовался Калошенюкевич, а среди прочего металлолома, использованного для создания этого импровизированного укрепления, красовался калошенюкевичевский «мерседес».
Здороваться за день надоело, в разговор включились без формальностей и почти что хором:
— Сурово, — с ходу оценила Дина.
— Нюк, а как же танки? — иронично подивился Михаил.
— Он у тебя хотя бы застрахован? — ненавязчиво полюбопытствовал Роман.
— Застрахован, — пробурчал Калошенюкевич.
— Интересно, а страховку при таком раскладе коммуняки выплатят? — задумалась Диана.
— Выплатят, — буркнул Калошенюкевич, — если что, эта сволота мне за всё заплатит… Начхать на танки! Я им голыми руками башни посворачиваю и пушки бантиками завяжу!
Рыженькая прыснула.
— Правильно, я еще вчера всем говорил — звездец перевороту! — серьезно согласился Миха.
— То вчера — посмотрю я, что ты завтра скажешь, — мрачно заявил Калошенюкевич.
— А то же и скажу, — пожал плечами Миха. — Кстати, о собаках: мне наши гэкачеписты дамочку одну напоминают…
— А собака-то опять при чем? — перебил Калошенюкевич.
