Вечер «снятия нервного напряжения» проходил по стандартным канонам. Непрерывные шутки и прибаутки, а также прекрасный баритоноподобный вокал Максим Максимыча привлекли в комнату дюжину восторженных поклонниц. Так называемую «аудиторию». В присутствии «аудитории» наши с Максим Максимычем хвосты распушались подобно павлиньим, и во время песнопений под гитару мне даже изредка удавалось попадать в ноты. Старожилы общежития номер два, описывая наш совместный с Максим Максимычем вокал, употребляют такие речевые обороты, как «рев бизонов на случке», «нарушение Женевской конвенции», «последняя гастроль» и «позвоните в милицию». Даже смутное осознание того, что завтра нам предстоял сложнейший экзамен по нормальной физиологии, не могло пробудить в нас здравый смысл. Дальнейшее развитие событий на той трагической вечеринке я припоминаю смутно. Помню только, что на каком-то этапе мне понравилась одна аспирантка с прической а-ля Ума Турман и ярчайшими напомаженными губами, и я мысленно пообещал себе завоевать ее сердце.
Проснулся я в шесть утра от страшной головной боли и высшей степени обезвоживания. Далее выяснилось, что вместо губастой блондинки я всю ночь почему-то обнимал голого Максим Максимыча. Обнаженные, мы, подобно падшим ангелам, лежали на его кровати, кстати говоря, не предназначенной производителем для совместного почивания. Дальнейший анализ ситуации привел меня в ужас. И я, и Максим Максимыч были с ног до головы покрыты какими-то водорослями и ужасными маслянистыми пятнами с запахом канализации. Максим Максимыч, яростно разбуженный мной, не смог внятно ответить на поставленные мною же вопросы о том, почему: а) мы спим в одной кровати, почему б) мы оба без трусов, почему в) мы с ног до головы покрыты каким-то дерьмищем и водорослями и, наконец, черт возьми, г) было ли что-нибудь между нами или нет. Зашедшая убедиться в нашей жизнеспособности Наташка Герасимова загадочно и любовно произнесла «красавцы, блять» и принесла нам вкусной воды из-под крана, а только потом уже пролила свет на события минувшей ночи.
В соответствии с ее показаниями, выпив изрядное количество огненной воды, мы с Максимом Максимычем подписали совместное коммюнике об остро назревшей необходимости выловить плеер Максим Максимыча из реки Карповки. С криком: «Девочки, айда купаться!» — мы вдвоем с Максим Максимычем выбежали из общежития и, снимая на ходу одежду, совершили торжественный заныр в реку Карповку, которая является самой грязной рекой Петербурга и области, главным образом благодаря скопившемуся там дерьмищу и водорослям. После некоторого вполне понятного оживления «аудитория», состоящая из молоденьких аспиранток и миловидных студенток старших курсов, потеряла интерес к происходящему и разошлась по домам к своим обычным бойфрендам. Старожилы утверждают, что аспирантка с большими губами и прической а-ля Ума Турман долго смотрела мне вслед, стоя на гранитном берегу Карповки, возле таблички про Ленина с Красиным, и из ее груди вырывались рыдания.
По совершенно нелепому стечению обстоятельств плеера Максим Максимыча в реке Карповка мы не нашли. Видимо, он так и остался лежать на дне означенной реки. Старожилы утверждают, что водолазы, зачем-то лазавшие по дну Карповки, таки слышали невнятное бубнение доцента Рябцевой о поликистозных яичниках и якобы даже видели ее призрак.
Вылавливали нас из Карповки наши верные друзья Славка Петриченко, Наташка Герасимова и Алка Сердюкова по прозвищу «Лапа». Раздосадованных необнаружением плеера и утомленных купанием, нас положили спать в том же виде, в котором выловили из самой грязной реки Петербурга и области.
Восстановив в голове цепь событий, мы с Максим Максимычем принялись организовывать себя к предстоящему нам через три часа экзамену по нормальной физиологии. Те, кто сдавал экзамен по нормальной физиологии в Первом меде, сразу же начинают кашлять и задыхаться, едва заслышав фамилию доцента Дулинца. Это был самый жестокий экзаменатор со времен Понтия Пилата. Чтобы сдать экзамен у доцента Дулинца, мало было знать нормальную физиологию. Нужно было иметь при себе сменную обувь, ослепительной белизны накрахмаленный халат и такую же белоснежную докторскую шапочку. Наши с Максим Максимычем халаты не отличались белизной и наглаженностью, но мы решили рискнуть. С трудом разлепив глаза, я отыскал свой белый халат в куче хлама на кровати, запихал его в сумку и, выпив еще водички, растолкал Максимыча, прикорнувшего на подоконнике, сообщив ему, что время идти на экзамен.
На кафедре нормальной физиологии наблюдалось оживление. Миловидные студентки нашего курса в белоснежных халатах олицетворяли «Виву академию — виву профессуру». Создалось впечатление, что мы на этом празднике были несколько лишними. Заспанные и непричесанные, явились мы на кафедру. Наши изможденные купаниями тела источали запах зловоний и мазута. Старожилы утверждают, что вонь, исходившая от нас с Максим Максимычем в тот день, была сравнима со знаменитой «Вонью Юрского периода», когда половина вымерших динозавров уже превратилась в нефть, а вторая половина еще нешуточно смердела.
Со стеклянными глазами я зашел в аудиторию. При попытке вытянуть билет меня остановил металлический голос доцента Дулинца.
— Денис Сергеевич, вы забыли надеть халат, — сказал металлический голос.
— Извините. Сейчас надену, — сказал мой ослабленный голос.
Я открыл сумку и стал вытаскивать свой «белый» халат. По мере вытаскивания халата я с ужасом обнаружил, что грязно-серо-желтая материя, с пятнами бог знает чьей ДНК, лежащая в моей сумке, на самом деле никакой не халат, а… простыня с «гостевой» кровати Максим Максимыча, которую я по ошибке, в утренней, так сказать, суете, засунул в сумку вместо халата. Надо было что-то делать, и я опять решил рискнуть. Надеясь, что меня не заметят, я обмотался простыней и подобно древнеарабскому врачу Авиценне подошел к столику с билетами. Не заметить заспанного студента, воняющего перегаром, водорослями и канализацией всего Петроградского района, обмотанного в желто-серую простыню третьей свежести с пятнами ДНК (и, возможно, даже РНК)
[30]
миловидных студенток общежития номер два, было трудно. Последнее, что я слышал, это металлический голос доцента Дулинца, вопрошающий о том, кто пустил в аудиторию «этого маргинала».
Максим Максимыча, невинно спящего над чистым экзаменационным листком, обнаружили позднее и тоже, к моему облегчению, вышвырнули с экзамена. Нас обоих ждала пересдача в августе и озлобленный доцент Дулинец, что, как вы понимаете, хуже, чем обычный доцент Дулинец, раз в пятнадцать — двадцать.
