Я, едва ли не срываясь:
– Ну и что?!
Они, спокойно:
– Победила дружба!
Слава
Умру на сцене или в собственной кровати – я не знаю, но родился я определенно в нашем театре. Прямо на спектакле, в третьем действии. Из-за меня спектакль, конечно же, скомкали…
Роды принимала примадонна, которая ради меня прервала свое пение (к слову, певица начинала акушеркой) и помчалась на галерку, где моя мама находилась по билету. С галерки раздался крик. Это был я.
– Ну и кто там? – прозвучало из партера в нетерпении.
Примадонна в детях разбиралась:
– Так, минуточку… Ага! – она зарделась. – Мальчик! – обратилась она вниз. – Это мальчик, товарищи зрители!
Раздался гром аплодисментов. Я заплакал.
– А как его назовут? – не унимался все тот же любознательный партер.
– Если гром аплодисментов, – огласила примадонна, – тут двух мнений быть не может: это Слава!
В логике она была безукоризненна – и моя мама благодарно улыбнулась.
Стенька Разин
Согласен: все евреи родственники. Бедные. И вот тому еще один пример…
Еду я в трамвае. Я на площадке задней, а какой-то дядька, весь из патриотов, – он на передней, но, зоркий, все же высмотрел меня. Продирается сквозь всех. Ему не терпится вступить со мной в дискуссию. Еще не веря в это счастье, благоговея, тычет в меня пальцем:
– Во, жид!
Я уточняю:
– Еврей.
Ну, он на минуту задумался: что же ляпнуть дальше. Во, придумал!
– А жиды, а жиды… Хуже смерти!
Я:
– Лучше.
Он думает: так, ну что ж еще ему такого отмочить? А все ж молчат, как водится у нас, их активная жизненная позиция – молчание, и с интересом наблюдают: что же будет?
И, этот дядька, поощряемый молчанием толпы:
– А жиды… А жиды – распяли нашего Христа!
Я не сдержался:
– А вы… А вы… А вы нашего казнили Стеньку Разина!
И трамвай сочувственно заржал.
Чайная церемония
Работая в макеевской газете «Час», имел я дело с неорганизованными авторами. Среди тех, кто с улицы что-то там приносит напечатать, чего греха таить, встречаются и не совсем здоровые. Психически. Встречаются довольно-таки часто. И кажется, что даже больше, чем писать, для них поговорить… Им только дай! Тем, кто работает в газетах, эта ситуация знакома.
Ну и вот: некой графоманше, слишком назойливой даме, я, не сдержавшись, тихо намекнул, что, дескать – мы же только «Час», что час проговорили – ну и хватит. Мол, пора и честь… А еще – что я не психиатр.
На «психиатре» – что тут началось! Оказалось, она жаждет моей крови. Но вот что интересно – как повел себя главред. Он пригласил ее в редакционный кабинет, на чай с печеньями и булками с изюмом. Мне же бросил: «Ну и вы зайдите!..
С тем, что я такой-сякой, он, конечно, тут же согласился. Если честно, я стоял там как потерянный…
– Но с ним же что-то нужно делать?! – взвилась ненормальная, представляя дело так, что это продиктовано исключительно заботой о газете.
И тут главный – оказался не дурак:
– А мы его накажем! А вы пейте… Вам какой: зеленый, черный байховый? По всей строгости редакционного закона!
Та, устроившись уютно и прихлебывая:
– И как же вы его накажете?
– Как? Как? Во! Мы переведем его на месяц в младшие Верховские! Пусть знает!
Я не поверил собственным ушам. А главред:
– Ну, вы согласны?
Разомлевшая, она сказала:
– Да! – и, осклабившись: – А можно еще булочку?
Спасение буквы
Расставил все точки над «i». Сижу, отдыхаю. Звонит мой друг:
– Слава, ты сдурел! А ну, опомнись! Какие точки над «i»?! Ведь мы же русские!
Я тупо повторяю:
– Мы – конечно!
– Какие «i»?! – все больше распаляется. – Нам нужно срочно спасать родную плоть от плоти букву «ё»! Население от буквы – отвернулось! «Ё» третируют! Над «ё» открыто потешаются враги!
Я вздохнул и расставил все точки над «е». Пришли родитёли, но я ужё успёл…
Раритет
Быль
Старейший из донецких краеведов мудрый Михаил Савельевич Ледняк водил меня экскурсией по городу. Он показывал – и город открывался.
До чего же я не знал родной Донецк!
– Слава, поглядите на балкончик! Где? Да вон же он, свисает!
Ага, увидел! Что ж, балкончик был ничем не примечательный.
– Верно, – он заметил, – неказистый, зато в декабре семнадцатого года с этого балкона к рабочим обращался сам Ильич!
– Ленин был в Донецке?!
– Никогда!
– Так как же мог он?.. – до меня не доходило.
Все оказалось очень даже просто: в Ленинграде было обнаружено по меньшей мере сорок семь балконов, с которых Ленин выступал перед рабочими.
Их объявили достоянием истории.
Их поставили на исторический учет.
В тридцать пятом, по просьбе наших местных коммунистов, что обратились к коммунистам ленинградским, один из тех балконов Ильича очень бережно доставили в Донецк (впрочем, тогда он назывался город Сталино) и прикрепили к одному из зданий.
Но балкон не очень-то прижился, рухнул, придавив собой двоих. Старый краевед достал платочек:
– Это тоже жертвы революции! А потом балкон восстановили. Собрали по кусочкам. Раритет! Но он опять упал, примяв троих. Это было… Так, в восьмидесятом.
– И это тоже жертвы революции?!
– Они!
И вновь его глаза на мокром месте…
А я смотрел на старенький балкон, над головой:
– Так это что, выходит, он опять?!
– Конечно, он, тот самый. Раритет! Любовно воссоздали! Сам Ильич!..
Втянувши голову, я отбежал на безопасное.
Не в силах сдерживаться, краевед расхохотался…
Коварство и любовь
На работе мой начальник Петр Илларионович Овечкин угостил меня молодильным яблочком. Я такого вкусного – не ел!
Возвращаюсь домой, стучу в дверь (до звонка уже не достаю).
Выходит моя дочка:
– Мальчик, ты кто?
– Ты что, сдурела, Люся?! Я твой папа!
Люся в комнаты:
– Мама, мама, тут один мальчик, он дурачится!
