– Да что ж это такое происходит?! Театр, как-никак, у вас – академический. И что же?! Верди – и, как здрасьте, эта мышь!
– Ой, – она выдохнула, – и не говорите! – я вижу: еле сдерживает слезы. – Ну вы представляете?! Эта гадина, эта мерзавка нам уже третий день срывает представления! Но самое ужасное, – она горестно вздохнула, – будет завтра!
Я говорю:
– А что же будет завтра?
– Завтра – у нас дают «Летучую мышь»!
Чистота эксперимента
Я же завсегдатай филармонии. Во-первых, филармония под боком. Завсегдатай я особенно зимой, когда в квартире топят еле-еле. А здесь я и согреюсь. Плюс от родителей чтоб деться хоть куда-то, ну несносные! И чтобы где-то мне спокойно подремать…
Короче, музыку я очень уважаю. Шуберт, Кальман, все, что на слуху! Часто я оркестру подпеваю (это если я уже не сплю)…
Раз пошел я в филармонию, на музыку. И в антракте вижу… Алексей! Не скажу, что друг, – приятель он. Я совершенно удивился: он – и музыка?
Остановлюсь на Леше поподробней: Леша не женат, давно пора! Потому что всякий неженатый человек, кому под сорок, он не то чтобы запущенный, отнюдь, но у него ни мотивации, ни стимула, а значит, все же он запущенный, увы. Это видно даже по лицу. Что человеку не хватает женской ласки. А без ласки будет он без галстука. И мятый. Потому что на себя махнул рукой. Потухший взгляд и всякое такое. И ни разу даже не причесанный.
Таков и Леша, мой приятель Авсюков.
Да, он был, увы, не исключением. Он галстука напрасно не носил. А уж как умел он не причесываться! Я однажды даже не сдержался и вручил ему на память репродукцию. Репродукция с картины «Чешут лен», где, прозрачно намекая… Не, не чешется!
А тут гляжу – причесан Алексей! Едва ли не впервые. Чудеса! Но чудеса на этом не кончаются: никакой он не запущенный. При галстуке!
А потому что… Самое такое интересное: он всегда ж один. А тут я вижу: Леша не один. И мало не один. С ним рядом дама. На высоком каблуке. Давно пора!
Он весь приподнят, воодушевлен, они гуляют…
А в филармоническом фойе у нас на стенке композиторы висят, тремя портретами. Легко перепроверить: ровно три. Как будто больше трех не собираться.
И никто не знает, кто есть кто: этикетки все давно отпали.
Но я-то помню, я-то завсегдатай. Значит так, цитирую дословно: Римский-Корсаков, Алябьев («Соловей») и Мендельсон.
Почему такие разношерстные? Вот-вот! И я не представляю, что их связывает. Разве только музыка. И то.
А может, что имели – то повесили…
Публика гуляет под повешенными. Ей до них нет дела никакого.
И только Леша и его подруга, взявшись за руки, он в галстуке, она на каблуке, они культурно коротают свой досуг. Закинув головы, блуждают вдоль портретов. И, пытливо вглядываясь в них, вычисляют, кто из них троих – напомню: Римский-Корсаков, Алябьев, Мендельсон – кто из них Чайковский, по лицу.
И, кажется, склоняются к Алябьеву.
Вот чего у Алексея не отнять: он всегда был умным и пытливым!..
Не знаю, интуиция? Не знаю. Он оглянулся и увидел: это я. Это я, его приятель Вячеслав. К стеночке прижался, жду концерта.
Он мнет лицо в сугубо положительной эмоции. На портреты больше не глядит. Вот! И, оставляя их на попеченье этой Кати (я потом узнал, что это Катя), на своих ногах он прет ко мне. Он так смешно их задирает, при ходьбе, ну точно страус! В своих подстреленных штанах в косую клетку…
Думал, будет уточнять он про Чайковского, но нет.
Как заговорщик, аж смешно, припавши к уху:
– Видел?
– Видел.
– Ну и как она тебе?
О Кате, ясно.
А со мной советоваться любят. Я неглуп. Плюс незамыленное око, свежий взгляд.
Вот и он, моргая в ухо нервным тиком, зашептал мне шепотом:
– Ну как?
По случаю впервые причесавшись.
Затаив дыханье, ждет ответа.
И я авторитетно заявил:
– С виду вроде ничего, а так… Минутку. Ты бы лучше за колонной отдохнул.
– А это как?
Я уже даю распоряжение:
– Ну-ка, быстро спрячься за колонну! Чистота эксперимента как-никак! И пока не дам команды – не высовывайся!
Леша, уповая на меня:
– Ага, не высунусь!
И ушел с ногами за колонну.
Что б он делал без меня? Не представляю!..
Нет, ну что за человек! Зачем выглядывать?! Я строго глянул – Леша испарился.
Чтоб чистоте эксперимента не мешать.
Когда речь идет о счастье – все послушны…
Он – за колонну, я же – к этой Кате. Чтоб прощупать: та или не та. Мой свежий взгляд достаточно критичный.
Я – уверенная поступь, внешний вид. А она ж меня не знает, ничего. Вот, подошел. Учтиво представляюсь:
– Добрый день!
И шаркнул ножкой.
А она:
– Сегодня добрый вечер!
Я ей уточнил:
– Какая разница!
Разговор, казалось, стартовал. А Леша притаился за колонной…
Я же, в целях наведения мостов:
– Я, как постоянный завсегдатай… – намекая: я приличный человек, а другие в филармонию не ходят. – Вот, явился на Бетховена, послушать.
Разговор пошел, оно же видно!
– Очень странно, – говорит она. – Что на Бетховена.
– Что здесь странного? Я музыкой дышу!
– Так сегодня ж Моцарт, по программке!
Я:
– Да какая разница?!
И верно!
Бетховен – не Бетховен. Даже Моцарт!
Я, кажется, расположил ее к себе.
Пора переходить и к основному.
И не то чтобы нахраписто, а впрочем… Понимая, что клиент уже созрел, подступился к ней достаточно вплотную:
– Вы не могли бы… Мне немного денег? А то последние отдал я на Бетховена…
– На Моцарта!
– …и с утра не ел, оголодал…
Все это, конечно, для проверки. Проверить, что она за человек.
И, для наглядности, ударил по карману.
Вижу: ищет взглядом Алексея. Но Алексей же спрятан за колонной.
И Катя ни «На помощь!», ничего:
– Так сколько вам, Бетховен? Называйте!
Я потупился, зарделся, все такое:
– Для начала гривен десять. Для начала.
И она, я повторяю, ни «На помощь!», а кошельком распорядилась очень точно. Открывает, будто свою душу. И вручает:
