Всем скопом мы отправились на кухню. Миссис Бийл стояла перед пустой решеткой, посылая в трубу соблазнительные кошачьи звуки.
— Что такое, миссис Бийл? — сказал Укридж.
— Он не хочет спуститься, сэр, думает, Боб где-то поблизости. А как я могу приготовить обед на пять персон, пока он сидит в трубе, ума не приложу.
— Ткните его рукоятью метлы, — распорядился Укридж.
— Ах, не делайте больно бедняжке Эдвину, — сказала миссис Укридж.
— Я пробовала, сэр, да разве до него дотянешься? А он только еще выше залез. Чему быть, — философски добавила миссис Бийл, — того не миновать. Может, он сам спустится к ночи. Когда есть захочет.
— Ну, так мы сделаем вот что, — объявил Укридж с веселым благодушием, которое казалось (во всяком случае, мне) несколько неуместным, — устроим настоящий обед-пикник, а? Соберем все, что ни есть в кладовой, и съедим.
— Настоящий обед-пикник, — мрачно повторил профессор, и я без труда прочитал его мысли: раскаяние, что он вообще принял приглашение, и робкая надежда, что еще не поздно вывернуться.
— Это будет чудесно, — сказала Филлис.
— Э… мне кажется, дорогой сэр, — сказал ее отец, — нам никак не стоит причинять миссис Укридж и вам новые затруднения. И, если вы мне разрешите, я бы…
Укридж впал в паточное радушие. Он и слышать не хотел о том, чтобы отпустить своих гостей на голодный желудок. Он что-нибудь да состряпает, заверил он их. Окорок почти не почат, бесспорно, так. Он воззвал ко мне за подтверждением наличия банки сардин, половины холодной курицы и обильных запасов хлеба и сыра.
— В конце-то концов, — объявил он от имени всего общества с великодушной щедростью истинного энтузиаста, — что еще нам нужно в такую погоду? Прекрасный легкий холодный обед куда полезнее для нас, чем всякие горячие блюда.
Мы снова прошествовали в сад, но все словно бы пошло как-то не так. Разговор не поддерживался — то есть если исключить Укриджа, который продолжал непринужденно рассуждать на первые попавшиеся темы, не замечая того, что настроение остального общества отнюдь не солнечное и что один из его гостей все больше исполняется раздражением. Пока Укридж распространялся, я исподтишка следил за профессором, и в моей памяти замаячило зловещее предупреждение мистера Чейза о залпе из всех орудий. Что, если Укридж наступит на какую-нибудь его любимую мозоль — а этого можно было ожидать в любую секунду? Последует ужасающий взрыв. У него же, так сказать, прямо изо рта вырвали обещанный обед, подменив его меню из сардин и хлеба с сыром, что явно привело его в состояние, когда люди набрасываются на самых своих любимых и близких, раздирая их в клочья.
При виде стола, когда мы проследовали назад в столовую, меня пробрал озноб. Трапеза для очень юных или очень голодных. Бескомпромиссная холодность и очень относительная съедобность предлагаемых яств не могли не ужаснуть человека, знающего, что его желудок следует холить и нежить. Внушительный сыр взирал на нас прямо-таки с бахвальством, другого слова я не нахожу. Эдакое наглое, дерзкое nemo me impune lacessit,
[3]
и я заметил, что при взгляде на него профессор слегка содрогнулся. Сардины — ничего масленнее и неаппетитнее мне видеть не доводилось — покоились в своей родной банке позади ковриги хлеба. Окорок в третьей фазе убывания и курица, сильно пострадавшая за время своего предыдущего посещения стола. И наконец, черная бутылка виски, угрюмо стоящая возле прибора Укриджа. А профессор выглядел человеком, который пьет кларет урожая такого-то года, и ничего кроме.
Кое-как мы продержались во время еды, старательно втирая себе очки, будто все это очень весело и забавно, но без особого успеха. К тому времени, когда мы кончили, профессор погрузился в каменное молчание. На протяжении трапезы Укридж был ужасен. Профессор принуждал себя быть любезным. Он пытался поддерживать застольную беседу. Он рассказывал занимательные истории. И когда он раскочегаривался (его истории только выиграли бы, излагай он их энергичнее и более сжато), Укридж неизменно перебивал его каким-нибудь собственным анекдотом. Кроме того, он оспаривал почти любое мнение, высказываемое профессором. Правда, при этом он держался так по-дружески, с таким явным отсутствием намерений обидеть или задеть, что любой другой человек — или тот же самый человек, но угощаемый приличным обедом — мог бы отнестись к нему снисходительно. Но профессор, оставленный без хорошего обеда, накалился до того градуса, когда требуется отвести душу. Каждую секунду я ожидал, что вот-вот разразится буря.
И она разразилась после обеда.
Мы прогуливались по саду, и тут некий демон толкнул Укриджа, едва профессор упомянул про Дублин, пуститься в рассуждения по ирландскому вопросу. Да-да, я ждал чего-то такого, но у меня оборвалось сердце, когда это действительно произошло.
В ирландском вопросе Укридж был, вероятно, осведомлен менее любого другого представителя мужского пола в стране, но он загремел, высказывая какое-то категорическое мнение, прежде чем я успел отвести его в сторону и предупредить шепотом. А когда мне это удалось, видимо, мой шепот оказался громче, чем я думал, так как профессор меня расслышал, и мои слова сыграли роль спички, брошенной в пороховой погреб.
— Ах, так он болезненно относится к ирландскому вопросу? — загремел профессор. — Перестань, так? А с какой стати? С какой стати, сэр? Я один из самых уравновешенных людей, происходящих из Дублина, позвольте вам сказать.
— Папа…
— И позвольте сказать вам, мистер Укридж, что ваши мнения я считаю гнусными. Да, гнусными, сэр. И вы не имеете ни малейшего представления об этом предмете, сэр.
Каждое произносимое вами слово выдает ваше глубочайшее невежество. Я не желаю вас больше видеть и разговаривать с вами. Запомните это, сэр. Наше знакомство началось сегодня и сегодня же закончится. Всего вам доброго, сэр. Идем, Филлис, моя дорогая. Всего доброго, миссис Укридж.
Хотел бы я знать, почему истории о воздаянии, угодившем не по адресу, кажутся нам смешными, а не вызывают горячего сочувствия. Я и сам много раз смеялся над ними. В книге, которую я читал незадолго до нашего холодного званого обеда, торговка, рассердившись на кондуктора омнибуса, запустила в него престарелым апельсином. Однако метательный снаряд угодил не в него, а в абсолютно безвинного зрителя. Снаряд, сообщил автор, «вдарил молодому фараончику прямо в глазное яблоко». Читая про это, я весело усмехался, но теперь, когда Рок подстроил совершенно такую же ситуацию со мной в роли молодого фараончика, забавная сторона случившегося меня в восторг не привела.
В прискорбном взрыве профессора и его уходе был повинен Укридж, и по всем законам справедливости страдать полагалось ему. Однако ущерб претерпел только я. Укриджу было абсолютно все равно. Его устраивал любой вариант. Пока профессор держался дружески, он готов был хоть час напролет беседовать с ним на любые темы, приятные и неприятные. Когда же профессор, наоборот, не пожелал иметь с нами ничего общего, это его не смутило. Пусть себе уходит — скатертью дорога. Укридж был вполне самодостаточным субъектом.
