– Очень! – воскликнула Маша. – Я ее очень люблю!
– Странно, – пробормотал этот человек. – Девочки боятся Бабу-ягу. Они скорее белочку выберут. Какой интересный случай.
И он внимательнейшим образом посмотрел на Машу. Он, наверное, чувствовал в этот момент, что уже дописывает кандидатскую диссертацию, в которой этот случай занимал далеко не последнее место.
Маша глядела на него испуганно. Она чувствовала себя жертвой – и правильно. А вот мы были не правы, поощряя все это. Я насилу избавился от его изощренного деликатного внимания. Когда странный человек покинул нас, предварительно попытавшись взять у Маши телефончик (был отшит в грубой форме – мною), Маша, закончив свой этюд в немыслимых багровых тонах, спросила меня:
– Папа, я что, не такая, как остальные девочки?
– Что ты имеешь в виду? – спросил я, лихорадочно выигрывая время.
– Папа, я ненормальная? – уточнила она.
– Да нет! Нет! – Я ответил очень уж уверенно. Она кивнула. Я успокоился.
На следующий день Маша и Ваня с мамой пошли на показ модной детской одежды. Моих детей что-то часто стали приглашать в последнее время на подиум. А я отказываюсь категорически, потому что уверен, что Ване точно не следует больше этого делать, а Маше – наверняка. Слишком велик риск испортить им обоим жизнь.
Я могу сказать, о чем я думал, когда отказывался. Об одной своей жене, кандидате биологических наук, которая заинтересовала меня в тот момент, когда слишком много лет тому назад прошла по Тверской мирной демонстрацией с плакатом «Модели – не для постели!» вместе с несколькими десятками коллег. Я тогда познакомился с ней. Ну и что: все равно ведь оказалось, что для постели.
Я сломался после такого рода предложений, которые делали детям, еще только один раз – когда их пригласили люди, которым я не смог отказать по какой-то мне самому необъяснимой причине. Сам я видеть этого не хотел и не мог (по причине отъезда), так что дальнейшие события реконструированы с помощью Алены.
Все было очень неплохо. Им понравились костюм и платье, они сделали все, что от них требовалось, только Ваня слишком сильно кривлялся, что с головой выдавало его смущение. Ничего подобного на прошлом показе не было. Это значило, что мальчик быстро взрослеет.
Потом начались произвольная программа и показательные выступления детей, победивших в конкурсе маленьких моделей.
Модели пели и танцевали перед публикой. Вернее, одна модель. Шестилетний мальчик в бандане, свободной рубахе навыпуск, в коричневых прошитых ботинках на толстой подошве пел шансон. Что-то такое, с ужасом вспоминает Алена, про то, что «а на воле зима»…
Организаторы подталкивали детей в круг. Нужно было танцевать под эту музыку. Алена, сбитая с толку происходящим, тоже начала выталкивать Машу – и вытолкнула. Рядом с Машей оказался еще мальчик лет четырех. «Танцуйте, танцуйте…» – показывали им жестами организаторы и родители. Мальчик попробовал, но увлечься не смог. Маша стояла, окаменев.
Вдруг шестилетний певец, стоявший к ним спиной, повернулся и спросил в микрофон:
– Ну, дети, че не танцуем-то?
Четырехлетний мальчик впопыхах задвигался. Маша, рассеянно посмотрев на маму, взялась руками за края юбочки и несколько раз еле заметно приподняла их.
Потом она заплакала и убежала.
Я вернулся через два дня. Маша ничего не забыла. Вечером она пришла ко мне и сама рассказала эту историю.
Я все, конечно, уже знал, но совершенно не понимал, что я должен сказать или сделать.
– Папа, – спросила Маша, – почему я ничего не умею? И почему я ненормальная?
Я сразу вспомнил про этого художника. А она про него и не забывала.
– Маша, да это он ненормальный, – сказал я ей.
– А почему я не умею танцевать?
– Как это? Ты умеешь. Ты же на танцы ходишь, в «Ти-мэй».
– Да, – обрадовалась она, словно только что об этом вспомнила. – А почему я тогда не танцевала?
– Потому что песня плохая была.
– Очень плохая, папа. Очень! Спасибо!
И она побежала рассказывать об этом разговоре маме. Для нее было делом техники подтвердить все мои самые смелые предположения. Итак, во всем оказались виноваты обстоятельства и другие люди.
Мне очень легко дался этот разговор. И я знаю почему. Просто я сам всегда себе именно такие оправдания придумываю.
«За что?!»
Мне не дает покоя история с няней. Она случилась только что. И виноват во всем только я один.
Мы в этот раз долго искали няню. По объявлениям, через агентства. Она нужна была нам на вечер. Днем дети ходят в детский сад. Алена ездила в агентства на собеседования. Это продолжалось несколько недель. Одна няня ее, кажется, наконец устроила. Я сказал, что надо соглашаться. И все-таки я поторопился.
Ей было около пятидесяти. У нее были большие руки. Она и сама была, так сказать, довольно крупная. И она была в хорошей форме. Так бывает: видишь человека и понимаешь, что не сможешь находиться вместе с ним в одной квартире. Никак не получится. Пускай ты в этой квартире нечасто и сам-то бываешь (она будет бывать чаще), это не имеет никакого значения: ты все равно будешь знать, что она была здесь, трогала твои вещи, переставляла твою обувь… – и одна только эта мысль абсолютно невыносима.
И тогда я… Что я сделал? Ничего. Конечно, ничего. Мы взяли няню не для меня, а для детей.
Через два дня Маша подошла ко мне и шепотом сказала:
– Папа, она не дает Ване держать ложку в левой руке. Я быстро вошел к ним в детскую комнату с такими словами наперевес:
– Виолетта Аркадьевна, мальчик будет держать ложку в той руке, в которой захочет.
Ну, конечно, сейчас кто-то скажет, что я не должен был пускать ее на порог из-за одного этого адского словосочетания: Виолетта Аркадьевна. Но я пустил. Хотя я, конечно, думал об этом.
– А почему? – спокойно спросила она. – Через месяц он будет все делать только правой рукой. Почему вы так беспокоитесь об этом?
– Потому что я сам левша, – сказал я.
– Ну, пишете же вы правой, – произнесла она так уверенно, что я и сам-то на секунду усомнился, что я пишу левой.
– Да нет, левой, – взял я себя в руки (в обе).
– Да? – переспросила она с таким подозрением, что я понял: ни на секунду не верит, а если поверит, то будет переучивать, и через месяц я буду все делать правой рукой. Ею я намылю веревку, ею подвину стул поближе к люстре… Все только правой.
Я еще раз сказал ей, чтобы в это она не вмешивалась. Она пожала плечами. Или передернула.
На следующий день она принесла Ване учебник по игре в шахматы. Меня первый раз почему-то буквально пронзила острая жалость к ней. А не к Ване. Но на этот раз я ничего ей не сказал. Она начала читать ему вслух правила игры. Даже Ваня смотрел на нее, кажется, с состраданием.
