Нет, у меня с ними не было все хорошо. Вот в чем я удостоверился.
И вот какая была моя первая реакция. Ах так? Ну и вам же хуже. Во-первых, и в самом деле никуда не пойду. А во-вторых… Нет, я еще не успел придумать, что сделаю во-вторых, потому что понял, что я думаю сейчас о своих детях. И что в лучшем случае хуже будет всем.
В общем, мы поехали на показ.
Перед выходом на подиум я оглядел их с головы до ног. Машины ресницы поразили мое воображение. Они были такие густые и длинные, что хлопать ими, по-моему, было вредно для здоровья щек. Ее волосы стали еще длиннее и заканчивались где-то там же, где и юбка. Ее скулы стали острее и точно смуглее. А, ну да, они же недавно ездили загорать… Господи, я не мог отвести от нее глаз. Мне казалось, я вижу ее впервые.
Ваня подошел ко мне, прицелился и вдарил мне ногой под лодыжку. Он хотел показать, что не зря занимается ушу и что его успехи очевидны. Да, мне они были очевидны больше, чем кому бы то ни было. Под лодыжкой болело.
Я сделал то, чего мы хотели оба, – я ответил ему.
Потом он спросил у меня, что такое реинкарнация. Я чего-то расстроился.
Вокруг были десятки страдающих мальчиков и девочек от трех до тринадцати. Они готовились показать себя и мучились от этого.
– О господи, она стирает тушь с ресниц! – слышал я откуда-то справа. – Она втирает ее в глаза! Ей же никогда не красили ресницы! Где умывальник?!
– Папа, помоги надеть кроссовки, – пыхтел Ваня. – Да помоги же…
Я пыхтел вместе с ним, но они не налезали. Я с раздражением посмотрел размер – вроде все было нормально. Но они все равно не налезали. Потом подошла Алена и вырвала кроссовки у нас из рук.
– Да как же они могут налезть? – сказала она. – 29-й размер! А он уже 32-й носит!
Они порепетировали свой концертный номер. Оказалось, они еще потом поют песню, которую сочинил Виктор Шендерович, про какого-то из крокодилов. Песня была на их собственную музыку. Маша пела, Ваня изображал крокодила и произносил за него решающие слова в песне. Это цельное, законченное произведение.
Маша очень нервничала, когда шла по подиуму. Она очень боялась сделать что-то не так. На самом деле чем больше ошибок она бы сделала, тем больше она бы всем тут понравилась. Но она не сделала ни одной. Она шла прямо, неестественно улыбаясь и пронзительно глядя куда-то в такую неслыханную даль, что мне стало отчаянно жалко ее, и я подумал, что лучше бы я сам прошел по подиуму, но потом я отказался от этой абсурдной мысли. Все-таки я, надеюсь, еще сохранил в себе остатки стыда и совести.
Потом они снова вышли на подиум, чтобы исполнить песню, и то, что они сделали, стало выдающимся событием – по крайней мере, в моей жизни. Маша вышла из анабиоза, Ваня вошел в роль и рычал так, как может рычать только крокодил в стихах Виктора Шендеровича.
И столько детей было в этом зале, такие они были неправдоподобно красивые, так они взахлеб визжали и хохотали, так давились пирожными… и так одна девочка минут пять не хотела уходить с подиума, потому что не дотанцевала, хотя и музыка уже давно кончилась, и так и не ушла… и так тут все было переполнено таким здоровьем и счастьем… и так всем этим тут был пропитан воздух, который можно было потрогать руками и нельзя было надышаться… и все это было чем-то таким настоящим… и тем более будущим – что, когда 70 детей вышли на сцену в заключительном акте этой мистерии, комок застрял у меня в горле и я думал только о том, что я пропустил не три десятка детских праздников в саду и еще несколько таких показов в ГУМе, а пропустил вообще-то несколько лет жизни, которые они тут раздаривали направо и налево – не теряя, что важно, своих.
– Папа, – сказал Ваня, – пойдем, ладно? Я шалаш сегодня еще не построил.
Дома он мне показал, как делается шалаш из четырех стульев, двух пледов и восьми маленьких подушек. Оказалось, он строит этот мобильный шалаш уже три месяца. Приходит из детского сада и строит, потом живет в нем с Машей, а перед сном разбирает. Я прихожу, когда они уже спят.
«Вообще нереально!»
Надо же что-то делать, думаю я. Надо спасать. Спасаться. Их спасать… Что-то и в самом деле происходит, и мне кажется, что они уходят от меня… а не я от них… Мне все казалось, что они от меня никуда не денутся. Мне правда так казалось. Что эти мои командировки только идут нам на пользу. Что мы скучаем и от этого начинаем любить друг друга так, что то ли искры из глаз, то ли слезы. То ли радости, то ли любви.
Но в какой-то момент, как я, по-моему, уже писал, это все рухнуло.
– Маша, – говорю я, – что ты плачешь?
– Ничего, – говорит она, выйдя из своей комнаты, стоит в коридоре, и я вижу, как она делает знак маме: подойди, я что-то хочу сказать тебе… только чтобы папа не видел.
Потом, когда мы выходим на улицу и я сажусь в машину, она вдруг замолкает, хотя что-то до этого отчаянно рассказывала своей маме, и на лице ее было такое же выражение, как когда она упрашивала меня купить ей голубое платье: выражение безграничной мольбы и скорби.
– Маша, – говорю я, – почему ты плакала и что ты рассказывала? Может, я тоже что-то посоветую? Может, я все-таки на что-то гожусь?
– Ничего, – отвечает она, и на лице ее теперь какое-то почти надменное выражение.
– Так не получится, Маша, – говорю я, и в голосе моем помимо моей воли тоже появляется надменность.
Но она ее сразу улавливает.
– Папа, я плакала, потому что я не понимаю, зачем она вышла из его машины и ушла! – И Маша начинает тихонько подвывать.
– От кого?
– От этого парня!
– Как называется этот фильм? – спрашиваю я.
– «Как бросить парня за 10 дней»… – постанывает она.
– Тогда понятно. На этом ведь фильм заканчивается?
– Ну да!
– Так вот она его и бросила. 10 дней прошли. Фильм закончился. Она вышла из машины. Я только не понимаю, зачем ты его смотрела. Это взрослый фильм, такие смотреть – только расстраиваться.
– Ты смотрел его?
– Нет.
– И все знаешь? Да?! – переспрашивает она. – А что же тогда она уже выходила из машины, а?! Ведь это уже было один раз! Она уже выходила! А потом они опять целовались!
– Так это же, – говорю, – середина фильма была. Еще только пять дней прошло.
– А-а, – говорит она, – и что, они никогда не будут вместе?
– Вряд ли, – говорю. – Только если продолжение снимут.
– Поняла теперь, – говорит она и тяжело замолкает.
– Маша, – спрашиваю я, – а как ты думаешь, любовь есть?
– Конечно! – отвечает Маша. – Целуются же все! То есть она хорошо отличает любовь, например, к родителям от той, в которой целуются. Любовь к родителям – это что-то такое совсем другое, видимо. То, что может на время исчезнуть, потом возникнуть снова… И, я так боюсь, исчезнуть навсегда. Или не может? Ну, просто отойти на второй план. Отец же справится с ролью второго плана? Третьего?!
