– С премьеркой тебя, – усмехнулся Шленский.
– Взаимно.
На сцене под мужской вой и улюлюканье мелькали голые ноги и плечи.
В комнатку вошел скрипач:
– Леня! Прости, я так и не понял: регтайм – когда?
– Два больших кофе, – сказал Шленский. – И бутербродов.
– Шесть, – сказал Деветьяров и успел просунуть свои деньги.
В баре было пусто. Телевизор на полке работал как монитор – шла трансляция из зала.
Они взяли тарелки и чашки и молча присели за столик. Пока Шленский молча один за другим поедал бутерброды, Деветьяров отхлебывал кофе.
– Коллекция всемирно известного модельера, чьи модели видели Париж и Нью-Йорк… – заливался в телевизоре Роман Юрьевич.
– Господи, ну и рожа, – с полным ртом сказал Шленский.
– Жуть, – согласился Деветьяров. – Не подавись только.
– Ужас как жрать охота, – оправдался Шленский. – С утра ничего не ел.
– А меньше надо дурью маяться, – сказал Деветьяров. – Мисс фото, бля. «Зо-олушки…»
Шленский всхрюкнул от смеха. Через секунду оба хохотали, как ненормальные.
– Потише, молодые люди! – недовольно поморщилась буфетчица. – Не слышно же!..
– Извините, – сдавленным голосом сказал Шленский. – Мы больше так не будем.
– Никогда! – поклялся Деветьяров, и они снова заржали.
– Вот безобразие! – воскликнула буфетчица. – Уходите отсюда! Дайте послушать!
– Все, все… Мы тихо.
– Женская красота делает нас чище и благороднее, – сказал в телевизоре Роман Юрьевич.
– Все-таки зря я его не ударил, – посетовал Деветьяров.
– Зря, – согласился Шленский. – Тебя бы посадили, а гонорар – мне.
– Ага, – сказал Деветьяров. – Вспомнил!
– Заплатят как миленькие! – неуверенно пригрозил телевизору Шленский.
– И вот настал исторический момент… – говорил Р.Ю. в телевизоре.
– Идем отсюда, а то меня стошнит, – попросил Деветьяров.
– В ресторан! – сообразил Шленский. – Там небось уже накрыли.
– Точно, – согласился Деветьяров. – Последняя халява – это святое! Да скорее, а то сейчас все рванут…
Их уже не было в буфете, когда в телевизоре под фанфары было произнесено имя победительницы, и Лаврушина, умело сыграв радостное изумление, закрывала лицо руками…
Буфетчица, задрав голову к телевизору, умиленно смотрела на эту сказку.
Они стучали в дверь, тыкали в стекло театральными удостоверениями и программками шоу, но в ресторан их не пустили.
– Читайте! – Пьяноватый дядька постучал пальцем по табличке «Закрыто на спецобслуживание».
– Да это мы и есть! – возопил Шленский. – Вот, вот, видите: Шленский. Это я! А это – Деветьяров!
– Ладно! Хрен с ихним банкетом! – не выдержал Андрей.
Он отодвинул товарища по несчастью и что-то зашептал дядьке в ухо, одновременно всовывая ему в руку бумажку. Через минуту дядька с поклоном нес им бутылку «белой», два стакана и несколько ломтей хлеба с колбасой.
Они поднялись на пролет лестницы и пристроились на площадке второго этажа, в пыльном «аппендиксе», куда в этот поздний час не ступала нога человека.
– «Славянский базар»… – скептически заметил Шленский, оглядывая обстановочку.
– Перебьешься, – рассмеялся Деветьяров, отрывая крышку с горлышка. – Извини. Ну! – Он налил в стаканы. – За что пьем?
– За них, – сказал Шленский.
– Дурак ты, – нежно сказал Деветьяров.
В первом часу ночи в ресторане Дома актера еще продолжался прощальный банкет в честь завершения первого в СССР конкурса фотомоделей «Бон шанс». Изящные, в вечерних платьях, они сидели в окружении спонсоров и менеджеров.
Кузнецова, улыбаясь кавалерам, ранеными глазами посматривала на входную дверь, но в нее входили не те…
Не видимые никем в ресторане, Шленский и Деветьяров стояли за ресторанным стеклом. Шел дождь, по стеклу скатывались капли.
– Пошли! – сказал Андрей. – Метро закроют.
Летели дни, месяцы, годы. И словно кто-то невидимый щелкал затвором фотоаппарата:
– Шленский на репетиции в театре;
– зимой с какой-то женщиной, в скверике возле ГИТИСа;
– и осенью, покупающий в «Детском мире» коляску;
– и весной, стоящий у окошка молочной кухни;
– и снова в институте;
– и стоящий в очереди в булочной;
– и сидящий в библиотеке;
– и спящий в метро;
– и бегущий по незаметно изменившимся вместе с ним улицам…
Очередь в «Макдоналдс», обогнув сквер, тянулась вдоль бульвара. Машины, пробивая пробку, переползали перекресток. Таял снег, светило солнце.
У пешеходного перехода среди других маялся Шленский. Он не то чтобы постарел – но время, пролетая, коснулось и его своим крылом: наш герой погрузнел, в шевелюре наметились залысины и глаза его, напряженно уставленные в светофор, были глазами вечно не успевающего человека.
Наконец зажегся зеленый, и Шленский почти побежал на ту сторону дороги, мимо мягко причалившей к тротуару «вольво», из которой уже выходила девушка в короткой лисьей шубке и сапожках.
Почти миновав ее, Шленский перешел на шаг и обернулся. Девушка хлопнула дверцей и увидела уставившегося на нее человека в нелепой куртке. Лицо ее сложилось было в привычную гримаску, но вдруг стало человеческим.
– Лена? – спросил человек.
– Леонид Михайлович, – сказала Кузнецова. – Вы?
– Я, – сказал Шленский. – Кузнецова. С ума сойти.
– Господи. Леонид Михайлович…
– Елена Николаевна! – Из «вольво» выглянул сидевший за рулем мужчина. – Какие-нибудь проблемы?
– Никаких проблем, Леша, – ответила она. – Все нормально.
Мужчина коротким взглядом оценил Шленского:
– Когда за вами заехать?
– В половине пятого, – ответила ему Кузнецова. – Домой.
– Хорошо.
Еще раз бросив короткий взгляд на Шленского, шофер хлопнул дверцей, и «вольво» бесшумно укатила дальше по Тверской.
– Смотри, какая ты стала… – заметил Шленский.
– Какая?
– Другая, – ответил он.
– Вы тоже, – сказала она. И, словно оправдываясь, добавила: – Четыре года прошло…
– Да, почти четыре, – согласился Шленский. – Черт их возьми совсем. – Он усмехнулся, они рассмеялись, но смех получился какой-то нервный. – Ну, где ты, как ты? – пожалуй, чересчур весело спросил он.
