На следующий день не заставил себя ждать ответный удар.
Альфонса сержант лишил увольнительной, сочтя одну пуговицу на его мундире недостаточно надраенной. Я получил четыре наряда вне очереди за то, что не слишком четко печатал парадный шаг, а Чурбану Хопкинсу пришлось дважды чистить конюшню.
Тут уж и остальные легионеры смекнули, что все это неспроста. Сама атмосфера затаенной вражды напоминала затишье перед бурей.
Беднягу Потрэна, от которого, похоже, отвернулась фортуна, вскоре ждала очередная неприятность. Мало того, что накануне вечером неизвестные злоумышленники умастили растительным маслом крыльцо у дома буфетчицы. Неслышно крадущийся сержант поскользнулся и рухнул с таким грохотом, что стены форта задрожали, а караульные собрались трубить тревогу. И вот, в конце дня, сержант подготовил к отправке бумаги: полученное с утра распоряжение начальства и свой рапорт о выполнении приказа. Вложил в конверт и послал к капитану порученца. Мы с посыльным перемолвились в коридоре словцом-другим, а тут и Чурбан Хопкинс откуда ни возьмись подрулил, да, видать, был под хмельком – налетел на парня и давай обниматься. Порученец насилу вырвался: недосуг ему тут с нами лясы точить, капитан ждет. Затем – вопреки всем заведенным обычаям – капитан самолично поспешил к Потрэну. Шум поднялся – не приведи господи! – и, доложу я вам, не зря. В конверте-то вместо приказа и рапорта оказался язвительный стишок, известный всем легионерам. Речь шла о том, что капитана однажды в сражении вражеская пуля настигла со спины.
С нашим капитаном этот конфуз, скорей всего, случился ненароком: развернулся командир в седле, чтобы скомандовать в атаку, а злодейка-пуля тут как тут его и ужалила.
Повторяю: наверняка так оно и было} но легионерам только дай повод позубоскалить исподтишка. Для капитана это до сих пор больное место. Ни за что ни про что возведут на человека напраслину, потом вовек не отмоешься. А тут еще Потрэн с глумливым стишком вместо обычного рапорта!
На следующий день сержант неожиданно нагрянул с санитарной проверкой. В результате нам троим – на полках у нас, видишь ли, пылинки завалялись – вместо увольнительной влепили внеочередной наряд. Таков ответ Потрэна. Словом, партизанская война разразилась не на шутку. Тем же вечером наведавшийся к буфетчице сержант оказался в плену: кто-то запер дверь снаружи, и бедняге пришлось вылезать через окно. Все бы обошлось, не угоди сержант в любимый пудинг капитана, который неизвестный злоумышленник поставил под кухонное окно. Экая подлость, право!
На другой день – якобы за небрежно отданное приветствие – вся наша троица схлопотала четверо суток карцера.
– Ну, за карцер он у меня поплатится! – скрежеща зубами, прохрипел Чурбан Хопкинс.
Альфонс Ничейный знай себе посвистывал.
– Что думаешь делать?
– Да ничего.
– Спятил?! Если сейчас не дать сдачи, тогда не стоило и начинать.
– Не волнуйтесь, он сам себя накажет, – беззаботно проговорил Ничейный. – Утром, еще до прихода капитана, я производил уборку в канцелярии. Вытирал изнутри большой шкаф и замешкался, не успел выйти… Уж очень любопытно было послушать, как Потрэн будет докладывать.
– Значит, ты подслушал их разговор с капитаном?
– Верно сечешь.
– Они говорили о нас?
– О ком же еще! Потрэн уговорил капитана отправить нас на отсидку в четвертую камеру: старая вентиляционная труба ведет оттуда в караульное помещение, и все, что говорится в камере, слышно до последнего слова. Отбывать наказание нам предстоит с половины шестого вечера, вот Потрэн и предложил капитану засесть в караулке, когда нас уже препроводят в карцер, и подслушать наши разговоры. Наверняка мы станем обсуждать свои темные делишки, и может, даже удастся узнать, кто именно забрался на склад. Потрэн клянется-божится, что мы подменили его саблю ржавой железкой, а ножны отчистили наждачной бумагой.
– Что за гнусный поклеп! – возмутился Хопкинс. – Откуда здесь взяться наждачной бумаге?! Всю ржавчину пришлось соскребать напильником…
– В общем, не стоит тратить порох на старину Потрэна, а там уж мы сами позаботимся о том, чтобы подслушанное капитаном в караулке не повредило нашей репутации. Но пока что, на всякий случай, выйдем на лестницу – вдруг да в стенах окажутся незаделанные вентиляционные отверстия.
Мы так и сделали.
– С сегодняшней почтой пришло письмо от Ивонны, – сообщил Ничейный.
– А кто это?
– Мадемуазель Барре. Три недели назад я отправил ей авиапочтой копию письма Франсуа нашему Левину. Она сердечно благодарит. Разумеется, я писал от лица нас троих. О вас она тоже все знает.
– Вряд ли, – усомнился Хопкинс. – Нет такой барышни, которая была бы информированнее, чем полиция всех краев земли, а полиции и то далеко не все известно.
В логике Хопкинсу не откажешь.
«Глубокоуважаемый сударь! – прочел вслух Альфонс. – С бесконечной благодарностью думаю о Вас и Ваших друзьях. Меж тем я узнала от господина Буланже, что он разыскивает настоящего господина Тора, поскольку адресат моего предыдущего письма – вовсе не Тор. Копию послания моего брата, по совету господина Буланже, я никому не показала – несчастный Франсуа писал, будучи больным, и письмо страшно сумбурное. Господин Буланже оставил копию у себя, пообещав свое содействие в деле. Тому уже две недели, а друг Ваш так и не объявился. Отчего он пропал, в толк не возьму…»
– Опять какую-нибудь подлянку затевает! – воскликнул Хопкинс.
– Теперь он богач, – возразил Ничейный. – С чего бы ему затевать подлости?
– Это у него в крови, – отрезал Хопкинс.
– «…благодарю Вас и Ваших друзей за все, что Вы сделали, – продолжил Ничейный. – Рисковать жизнью ради незнакомой дамы… подобное великодушие редко встретишь. Одного из Вас я уже знаю понаслышке…» – Тут он прервал чтение и с кислым видом спрятал письмо в карман.
– Э, нет! – возмутился я. – Ты не дочитал. О ком из нас она наслышана?
– Ничего интересного, – неловко отмахнулся он. – Турецкий Султан протрепался ей, что ты-де романы сочиняешь… В общем, ерунда всякая…
– Ерунда?! – вскричал я. – Да по какому праву ты решил скрыть от меня мнение моих читателей и – не побоюсь этого слова – почитателей?!
– Говорю же, она не пишет о тебе ничего особенного!.. Пошли в караулку, пора садиться в карцер. – С этими словами он повернулся и ушел.
Нет, я этого так не оставлю!.. Может, он мне завидует? Как бы там ни было, дружок мой разлюбезный, ты имеешь дело с писателем и изволь с этим считаться!.. Ладно, сейчас отправимся в карцер, а потом еще вернемся к твоим недомолвкам да недосказкам.
Из караулки нас препроводили в камеру. Не в ту, где Левин дожидался этапирования, а в другую. В углу камеры под потолком виднелось темное отверстие.
Стало быть, это вентиляционная труба!
