– Признаться, я тоже. Ни шпал, ни рельсов… И что это за расписание алкогольного движения?
Вернулся охранник.
– А ну, пошли! Раз-два.
Мы двинулись к двери, на которой было написано:
РЕГИСТРАЦИОННАЯ КОНТОРА СТАНЦИИ ИГОРИ
– Кто это там распевает? – полюбопытствовал я у одного из конвоиров.
– Начальник станции.
– А что за поезд отправляется?
– Экспресс на тот свет! Не задавай лишних вопросов!
«Регистрационная контора» надрызгалась, как извозчик. За столом сидел щуплый капрал, с которым мы беседовали в буфете. Выходит, он и есть начальник станции. По кабинету, пошатываясь, слонялись четверо-пятеро солдат, в одних рубашках, мокрые от пота.
– Попались, пташки-милашки! – просипел капрал. – Теперь узнаете, почем фунт лиха! – Едва кончив говорить, он сразу же запел.
– Эти пойдут в «Лохань», – пояснил конвоир.
Капрал, мурлыча себе под нос, поочередно ткнул каждого из нас пальцем в живот.
– Здесь все до единого чокнутые… – шепотом удивился Хопкинс.
Тихонько напевая, начальник станции занес наши имена в конторскую книгу, и конвоиры увели нас прочь.
…Раскаленная земля словно горела под ногами, исторгая удушливые испарения. Сумерки отвратительной маслянистой пленкой сгущались над неприветливым, выжженным краем.
Начальник станции вывалился из дверей и пополз на карачках, пытаясь подняться, но безуспешно: чуть привстав, валился снова. Это же надо так надраться, давненько я не встречал этаких бездонных бочек. И разодет – чучело чучелом – красная фуражка с золотым кантом, синяя униформа, напяленная прямо на голое тело… Жалкая, нелепая фигурка, физиономия сморщенная, как кожура лимона.
Наконец пьяница сообразил ухватиться за ограду, с трудом выпрямился и одарил присутствующих ухмылкой.
– Пять часов… десять минут… виски запаздывает… – Он взглянул на часы. – Задерживается прибытием на восемь минут…
– Прибудет, господин начальник, никуда не денется, – успокоил его охранник.
– А вы… переводите стрелки и… маневрируйте отсюда… В пять двадцать подкатит… вернее, накатит первый приступ белой горячки… В таких случаях я… открываю пальбу… – Он послал нам приветливую ухмылку, не выпуская из объятий заборный столб. – П-поз-вольте п-представиться… Тодор Василич… и какой-то там Эммануил… из Варны…
Мы зашагали прочь. Безумие словно было разлито в воздухе, раздутый огненный шар солнца тяжело опускался к краю небосвода, и жгучие лучи его длинными, острыми стрелами жалили проклятые Богом берега Конго.
– Всему виной этот окаянный Султан! – с ненавистью в голосе выдавил из себя Хопкинс.
Согласен – что верно, то верно!
Но Альфонс задумчиво хмурил брови.
– Черт его разберет…
– Разве он не заложил нас со всеми потрохами?
Ничейный буркнул в ответ нечто невнятное.
Внезапно загремели выстрелы. Что это?…
– Пять часов, – словно отвечая на наш невысказанный вопрос, обронил конвоир. – К перрону подкатил приступ белой горячки.
И действительно, впору с ума спятить!
2
Нас сразу же заставили приступить к работе, хотя время уже близилось к шести. Картина соответствовала тому описанию, какое пал капитан. Похожий на гигантскую лохань мертвый рукав Конго, вода в котором высохла, обнажив дно, сплошь заваленное дохлой рыбой, сам воздух, даже если позабыть о сконцентрированной в нем заразе, казался болезнетворным. Полчища москитов набрасывались на каждого, в считанные минуты покрывая кожу кровавыми ранками. Пиявки разгуливали по телу, как у себя дома.
Понятное дело, в таком аду человеку долго не продержаться.
– А ну, пошевеливайся, тварь ленивая!
Надсмотрщики безжалостно лупцевали негров и белых арестантов; с десяток конвоиров, держа в руках ружья с примкнутыми штыками, стерегли территорию работ… И солнце, как назло, горящим шаром зависло над джунглями, неспешно клонясь к закату. Похоже, оно с палаческим садизмом наслаждалось каждой минутой страданий, причиняемых несчастным пленникам.
«Лохань» наряду со зловониями непрерывно исторгала смерть; не проходило и десятка минут, чтобы кто-нибудь из рабочих не валился с ног без сознания. Их пытались поднять ударами бичей, пинками, а если эти действенные средства не помогали, оттаскивали на часок в тень. Тех, кому и этого было мало, оставляли подыхать, и дело с концом.
Колония Игори предстала перед нами в своем подлинном виде – такой, как о ней с ужасом рассказывали легионеры.
Инженер веревкой помечал, до какой границы следует спрямить берег. Эту часть мы вырубали кирками. Другая группа рабочих свозила на тачках землю и сбрасывала в реку.
В семь часов ритмичные удары о какую-то железку возвестили о том, что можно тащиться в барак.
Наше новое жилье ничем не напоминало о комфорте в крепости. Дощатые стены прогнили, повсюду кишели несметные полчища всяких насекомых. Мы уединились в углу. Среди темнокожих затесалось и несколько белых. Сплошь израненные каменными осколками тела смазаны прогорклым кокосовым маслом.
– Дайте взглянуть на письмо! – шепнул Альфонс Ничейный.
– Какое письмо? – изумился Хопкинс.
– Которое сунул в футляр Турецкий Султан, когда конфисковывал твои сигары.
– Не желаю вступать с ним в переписку!
– Ну-ну, не ерепенься! Давай сюда письмо.
Послание было вполне в духе Турецкого Султана.
«Рибяты!
Я тут мижду делам вывидал, што в Игари и фпрямь праварачивают темные дилишки. Публика – бандит на бандити, и миня держут за сваиво. Чем смагу, памагу вам. коришей в биде ни брасаю. Я фее устроил, как вилел Альфонз Ничейный, типерь узнаити, што такое каторга. Но вы там паастарожний, Лахань – страшнае место. Скора свидимся!
«Рибяты!
Я тут мижду делам вывидал, што в Игари и фпрямь праварачивают темные дилишки. Публика – бандит на бандити, и миня держут за сваиво. Чем смагу, памагу вам. коришей в биде ни брасаю. Я фее устроил, как вилел Альфонз Ничейный, типерь узнаити, што такое каторга. Но вы там паастарожний, Лахань – страшнае место. Скора свидимся!
Астаюсь – где, знаити сами.
С приветам к вам от миня».
– Опять мутит воду! – рассердился Чурбан Хопкинс.
– Но ведь я правда говорил Квасичу, что неплохо бы перевестись из лазарета на строительные работы. И теперь мы здесь.
– Так заложил нас Султан или, наоборот, помог? – поставил я вопрос ребром.
– Не знаю… – ответил Ничейный, и видно было, что он тоже на взводе.
