— А где этим торгуют?
— В Махачкале. Там есть один тихий кооператив, который плодит евреев.
Назавтра он улетел. Вернулся через неделю и прибежал к Алику похвастаться своим новым паспортом.
— Смотри: я уже не Георгий Семёнович, а Георгий Соломонович!
— Пошёл вон, жидовская морда! — крикнул Алик, и Жора счастливо рассмеялся.
Через месяц он получил вызов, ушёл с работы, подал документы в ОВИР и стал готовиться к отъезду.
Отъезжающие были похожи на гончих псов: Где дают?.. Что дают?.. Когда?.. По сколько?.. И выстраивались очереди, и шла перепись, и отмечались по утра и вечерам. У каждой семьи за прожитую жизнь было что-то накоплено, плюс деньги, полученные за распродажу имущества: машины, холодильника, телевизора, табуреток… У одних — набегали тысячи рублей, у других — сотни, но всех их надо было во что-то «вложить», ибо обменивали гроши. Поэтому скупали всё подряд: упакованную мебель, которую отправляли не распаковывая, металлическую посуду, хохлому, ковры… Прошёл слух, что за границей ценится советская оптика — все ринулись скупать фотоаппараты, бинокли и даже подзорные трубы.
Следующим этапом была отправка багажа. На товарной станции стояли бесконечные очереди, чтобы получить талоны с датой отправки. Потом очереди за контейнерами, за деревянными ящиками и картонными коробками для упаковки вещей… Очереди за билетами на поезд или самолёт, очереди на обмен валюты… Когда одного из эмигрантов спросили, какое его самое яркое воспоминание о покинутой Родине, он ответил: «Затылок впереди стоящего человека».
— Завтра иду сдавать паспорт, — сообщил Жора. И добавил. — За это я должен заплатить пятьсот или шестьсот рублей. Как вам это нравится?
— Всё правильно, — резюмировал Алик. — Государство знает истинную цену наших паспортов, поэтому, чтобы оно согласилось их забрать, надо ему доплачивать.
Жора не хотел «идти за стадом», стоять в очередях и заниматься громоздким багажом. Все свои деньги он решил вложить в какую-нибудь найценейшую картину или икону. Поехал в аэропорт и стал наблюдать за проходящими таможенный досмотр. Очень огорчился, увидев, как все вещи просматривают, прощупывают, просвечивают. А на каждую картину, икону, статуэтку и даже на серебряную ложечку требовалась специальная справка из министерства Культуры о том, что это — не изделие старины, не государственная ценность. Он наблюдал, как одна семья возвращала провожающим её родственникам не пропущенные вещи: портрет в раме, бронзовую собачку и несколько расписных тарелок. Затем они прокатили сквозь электронный контроль инвалидную коляску, в которой дремал старый, дряхлый дедушка. Коляску потребовали возвратить, а дедушку пропустили, хотя он-то и был самой дорогостоящей стариной, но ценности для государства уже не представлял.
— Надо везти бриллиант, его легче спрятать, — сделал вывод Жора. — И ехать поездом — там нет просвечивающих устройств.
Он стал встречаться с какими-то «деловыми авторитетами», вёл зашифрованные переговоры по телефону, где бриллиант называли Васей, а каждую тысячу долларов — морковкой: одна тысяча — одна морковка, пять тысяч — пять морковок. Если даже кто-то эти разговоры прослушивал, то он был уверен, что это Васе дают советы, как варить суп.
Наконец, вложив все свои оставшиеся деньги, Жора добыл самый популярный в Америке бриллиант — якутский… Но как эту драгоценную покупку провезти сквозь таможню?.. Жора думал днём, думал ночью и, наконец, придумал. Закрывшись в комнате, он долго изучал электросхему своего портативного телевизора «Юность». Затем снял заднюю стенку, что-то раздвинул внутри, что-то расковырял и в образовавшуюся щель затолкал свой бриллиант, зашпаклевал его и запаял. Затем, с замиранием сердца, включил — телевизор, как показалось Жоре, работал ещё лучше, чем прежде. Счастливый и гордый собой, Жора не спал до утра, обдумывая возможности, которые перед ним откроются «там» после продажи бриллианта.
Алик Розин, один из новых героев этой повести, родился в семье злокачественного коммуниста. Его отец, Ефрем, был постоянным парторгом во всех организациях, куда его направляла партия: и на угольной шахте в Донбассе, куда он пошёл по призыву, и в Университете, где потом учился, и во всех редакциях газет, в которых служил, и в обществе «Знания», где к концу жизни заведовал лекторским отделом… Добровольцем пошёл на войну, все четыре года был редактором фронтовых газет, попадал в окружение, получил три ранения, дошёл до звания майора и вернулся с кучей всевозможных орденов и медалей. Все эти награды он прикрепил к своему дважды перелицованному выходному пиджаку, который надевал только в день рождения и в день Победы. Всё остальное время орденоносный пиджак томился в целлофановом мешке. Ефрем не разрешал его прятать в шкаф — мешок с пиджаком самостоятельно висел на гвозде, вбитом в стенку, и являлся главным украшением комнаты.
Спустя два года после возвращения с фронта Ефрем получил однокомнатную квартиру в доме «Коммунист», где жили известные журналисты, писатели и средняя руководящая партийная прослойка. В то время, когда народ ютился в коммунальных квартирах и бараках, такая жилплощадь была великим благом, тем более что, ещё живя в коммуналке, Ефрем женился на молоденькой учительнице, обаятельной хохотушке Тане, которую все звали — Танюра. Она была активной комсомолкой, но сразу после женитьбы Ефрем потребовал, чтобы жена немедленно вступила в партию и родила ему сына. Танюра выполнила оба его требования, и через год в доме появился ещё один партбилет и большеглазый, горластый ребёнок — это и был Алик.
В то тяжёлое послевоенное время семья нуждалась во всём, но Ефрем убеждал жену, что это временные трудности на пути к коммунизму, а пока — надо, не щадя себя, помогать партии, и регулярно, на половину своих мизерных окладов, они покупали облигации Государственных займов. В комнате стоял шкаф, на полу лежал матрац, а на стене пиджак в целлофане — это и была вся мебель. Стола не было, ели на двух составленных табуретках, в основном, картошку, варенную, печённую или пюре. Но настал день, и Ефрема «прикрепили» к партийным пайкам, которыми партия подкармливала своих верноподданных. После первого похода в «распределитель», гордый Ефрем, вернувшись домой, вынул из пакета и протянул каждому члену семьи по белому кубику сахара-рафинада. Счастливый Алик немедленно его разгрыз и с надеждой спросил у отца:
— А коммунизм — это один кусочек сахара или два?
В доме не было не только мебели — не хватало одежды, подушек, наволочек, полотенец… Маленького Алика после купания в тазике, заворачивали в единственную простыню, на которой они все спали. После этого Танюра поспешно сушила её на батарее, чтобы она высохла до вечера. Если простыня не успевала просохнуть, Алика промокали газетами, после чего у него на животике отпечатывались фельетоны, а на попке — передовицы. Это дало Алику повод, спустя годы, ругаясь с отцом, кричать: «Мне с детства вся ваша пропаганда была до жопы!»
Ефрем пытался воспитывать сына в духе марксизма-ленинизма, но Алик яростно сопротивлялся. С малых лет он возненавидел Ленина. Дело в том, что во время майских и октябрьских праздников, на фасад их дома вешали огромное полотно с изображением вождя. Их окно получалось завешенным, в комнате становилось темно — Ленин закрывал солнце. Алик не мог видеть улицу, поэтому он проделал в Ленине дырку, там, где был зрачок, и смотрел на мир сквозь Ленина. После этой глазной операции вождь мирового пролетариата окосел, но на их счастье, они жили на пятом этаже, и снизу этого никто не заметил.
