— Вот наш ответ Саддаму Хусейну, чтоб его лихорадка била об стенки собственного бункера! — произнесла Маня, указывая на накрытый стол.
Ответ был сокрушительный. Ели много, шумно, смачно, все, кроме Лёвы: он решил, чтобы не травмировать усы, пока противогаз не снимать, и только пытался всосать рюмку водки через фильтр.
Звонили родичам, звонили друзьям. Это была редкая возможность застать каждого дома. Потом смотрели репортаж из Москвы, где показывали Израиль в развалинах. Правда, развалины снимались в Ираке после налёта американской авиации, но смонтировано было вполне профессионально. Маня возмущённо прокомментировала:
— Если б у всех этих дикторов было столько здоровья, сколько правды в их репортажах, они бы до утра не дожили!
Невыспавшиеся, все легли досыпать, но вдруг проснулись от нового воя сирены, бросились в убежище, натянули маски и стали слушать радио — звучала весёлая музыка. Позвонили друзьям, потом соседям — у всех было спокойно. Семья поняла, что атака направлена только на них, и Стёпа стал поспешно оклеивать изнутри слоем плёнки ещё и дверь. И вдруг обнаружили, что нет Лёвы. В ужасе, что он остался там один на один с ракетами, Маня вышибла заклеенную дверь вместе с наличниками и выбежала в гостиную. За ней остальные. И только тут обнаружили источник сирены: это выл Лёва, выл от боли, пытаясь снять приклеенную к усам маску, но она прилипла намертво, поэтому Лёва ревел, как две сирены.
— Пора давать отбой! — Стёпа принёс ножницы, просунул их под резину и отрезал сперва левый ус, потом правый. Когда Лёва сорвал с себя маску, все увидели, что с укороченными усами он помолодел лет на десять. Но Маня была в ужасе:
— Ты стал похож на лысого Сталина!
Услышав это, Лёва подбрил усы, оставив чуть-чуть под носом, и теперь, опять же по заверению Мани, стал «вылитый Гитлер». Лёва плюнул на былую красоту и добрил усы наголо.
— О!.. Теперь ты — Котовский! — обрадовалась Маня. Лёва загордился и потребовал «обмыть» потерю усов. Снова среди ночи накрыли стол.
— Если война затянется, мы все растолстеем! — заявил Стёпа. — Только пьём, кушаем и спим. Я уверен, во время этой войны будет зачато много детей.
— Главное, чтоб они не рождались в противогазах, — добавил Лёва.
Собрав со стола, женщины ушли спать. А Стёпа принёс гармошку, и они с Лёвой вполголоса стали вместе сочинять новые частушки. А рядом, на столе, лежала противогазная маска Лёвы и улыбалась в приклеенные усы.
Алик уже довольно сносно говорил и читал на иврите и вполне освоился в Израиле («Я даже жену уже люблю справа налево!»). Со дня приезда он поставил перед собой задачу попасть на телевидение, но сразу оператором его не взяли, пришлось повкалывать и рабочим, и осветителем: убирал на съёмочной площадке, грузил декорации, устанавливал прожектора. Потом он пробился в помощники оператора и, наконец, получил самостоятельное задание: отснять эпизод из жизни бродячих кошек. Алик накупил сырой рыбы и спровоцировал кошек на массовую драку — получился интересный эпизод и его, исцарапанного с головы до ног, утвердили на должность оператора.
Он работал на телевидении, получал приличную зарплату. Алиса окончила курсы парикмахеров, которыми руководил Давид Фишман, и уже имела своих постоянных клиентов. Приобретала она их так: кто ни приходил в дом — родственники, друзья, соседи, газовщик, электрик, курьер, почтальон — она всех их стригла, почти насильно, но бесплатно. Женщины соглашались из экономии, а мужчины просто не могли отказать такому красивому мастеру и с удовольствием снова и снова подставляли ей свои головы, уже за деньги. Повышала она уровень своего мастерства на муже и на сыне. Данила сопротивлялся, а Алик отдавал ей свою голову в полное распоряжение, и она его достригала до черепа.
У семьи появился постоянный заработок, поэтому они смогли снять квартиру в новом высотном доме, на самом верхнем этаже, так высоко, что когда, уезжая утром на работу, Алик бибикал Алисе, то «бик» долетал до его окна только к вечеру, когда он возвращался с работы. Получалось, что отъезжая, он приветствовал своё возвращение.
Главным достоинством квартиры была большая веранда. Здесь по пятницам, на Шабат, собирались все родственники — можно было жарить шашлыки, выпивать, рассказывать анекдоты, ругать правительство, строить планы дальнейшей жизни и спорить до хрипоты на любимую еврейскую тему: о судьбе русского народа.
Когда Алик слышал причитания: «Мы приехали нищими, мы ничего не смогли провести сквозь таможню», он искренне возмущался:
— Неправда! Мы приехали богатыми. Мы привезли с собой интеллект, и российскую щедрость и широту души, и наивную доверчивость бывших пионеров — до сих пор верим газетам, верим обещаниям и по-детски удивляемся, когда нас обманывают. А главное, мы вывезли свой безумный и прекрасный образ жизни, когда к другу с бутылкой водки и с банкой солёных огурцов можно ввалиться поздним вечером без предупреждения. И друг не удивится — он ведь тоже из России…
И Алик был прав: наши люди вывозили, в первую очередь, не мебель, не ценности, не одежду — каждый привёз свой характер и свои пристрастия. Кто интересовался газетами, тот и здесь покупал их пачками на последние гроши. Кто ходил в театры и на концерты — и здесь не пропускал ни одной афиши. Кто гулял — пускался в загулы, кто выпивал, тот находил собутыльников. А кто ныл и хныкал, тот продолжал брюзжать и возмущаться… Единственное, что объединяло всех — это неуёмная тяга к политическим спорам и дискуссиям — тель-авивские кухни сразу превратились в московские, и там до поздней ночи кипели страсти и решались судьбы Мира…
— …Самое обидное, — горячился Борис, — что мы вывезли с собой и советскую категоричность, и активное неприятие чужой непохожести: не дать, не разрешить, не пропустить вперёд. Появляется одна русская партия, тут же немедленно возникают ещё две, и давай душить друг друга — в итоге, все проигрывают. Появляется преуспевающая русская газета — её тут же поливают грязью коллеги-журналисты!..
— Но это же объяснимо, — попыхивая трубкой, включился Иосиф. — Нас много лет приучали: «Все равны!.. Все — винтики!.. Все одинаковы!»… Как же теперь согласиться, что кто-то умней и талантливей? Ату его, ату!..
— Страшная это штука — привычка, — поддержал его Алик. — Семьдесят лет подряд наши родители слышали ложь, привыкли к ней и вынуждены были тоже врать. Мы, их дети, делали вид, что не замечаем этой всеобщей лжи и учили своих детей привыкать к этому планомерному убиению чувства собственного достоинства.
— Ты прав, прав! — Борис вскочил со стула и зашагал по веранде. — Общество, привыкшее к противоестественному, не может не деградировать, души мельчают и превращаются в душонки, человеческая жизнь, которая должна быть многоцветной и яркой, обесцвечивается в серое унылое существование, и любой народ, даже самый великий, может постепенно превратиться в стадо, покорное или агрессивное, агрессивное даже по отношению к самому себе!..
— Лично я устал от стада, — заявил Жора, — поэтому сейчас хочу пожить одиноким волком.
