— Да бросьте, Валя, не перехвалите… А знаете, что мне больше всего мешало писать?
— Что? — живо спросил один из давнишних сподвижников старого президента, которому соответственно и в отставку выпала доля отправиться одним из первых. В последнее время на его семью удары судьбы сыпались один за другим: сначала один его сын, в задницу пьяный, сбил на Рублевке насмерть какого-то таджика, и из-за того, что происшествие попало в газеты, дело все никак не удавалось замять, а следом и второй сын влип в какие-то темные финансовые махинации и тоже практически был на пороге тюрьмы. В былые-то времена все было бы улажено одним звонком министру внутренних дел или генеральному прокурору, но теперь приходилось за ребят бороться не на шутку, деньги платить. Возможно, чтобы отвлечься от этих печальных событий, бывший чиновник тоже подумывал взяться за перо мемуариста. Во всяком случае, интерес к разговору проявил неподдельный.
— Так что вам мешало? — еще раз повторил он свой вопрос.
— Мешало осознание того, что мы уже вошли в историю, — неторопливо вещал бывший пресс-секретарь. — Что история уже произошла, она уже в учебниках, а ты, живой свидетель, должен ее еще раз написать.
— Что ж тут затруднительного? — поинтересовалась Валентина.
— Трудно, — продолжал экс-пресс-секретарь, — потому что все акценты уже расставлены, все оценки даны, и если ты по-другому о чем-то или о ком-то напишешь, тебе просто не поверят.
— А может, — сказал бывший главный редактор перестроечной газеты, — как раз общепринятая точка зрения ошибочна, и стоит написать правду, чтоб и в учебниках восторжествовала истина. Надо же мифы ниспровергать, пока они еще не очень глубоко проросли. А даже если и проросли… Мы, вот, например, первыми написали о том, что никакая «Аврора» никуда не стреляла в 1917 году.
— Позвольте, но мне кажется, первым об этом написал еще в шестидесятые годы Кардин в «Новом мире», — со знанием дела поправила самовлюбленного редактора Валентина (когда они с Игнатием жили на метро «Аэропорт», их соседом как раз был Эмиль Кардин, без конца, по поводу и без повода, напоминавший всем о своем мифониспровергательском подвиге).
— Ну, может в шестидесятые он написал, — миролюбиво согласился редактор, — кто ж это помнит, зато в девяностые мы первые об этом сказали… Мифы, они ведь цепкие… Их постоянно приходится развенчивать.
— Да-а, — задумчиво сказал бывший пресс-секретарь, неторопливо раскачиваясь в гамаке, — сейчас ведь много всяких воспоминаний вышло. Особенно модно перемывать косточки нашему поколению демократов. Как-то быстро все забыли, как много мы сделали для страны. По сути, новую страну создали. И такую чушь иногда пишут, иногда глазам не веришь. Вот прочитал в двух книгах про себя, что я гомосексуалист.
Присутствующие вздрогнули.
— Ну разве можно поверить в эту чушь, что я — гомосексуалист? — воскликнул пресс-секретарь, перестав качаться. Наступила полная тишина. Все потупили взоры. Никто не спешил с заявлениями, что да, действительно, поверить в это никак невозможно.
Бывшему пресс-секретарю стало неловко, и он с надеждой посмотрел на свою жену, которая потупилась вместе со всеми:
— Скажи, Наташа, я гомосексуалист?
— Конечно, нет, — ответила она на этот прямой вопрос, — и никто никогда так не думал, успокойся.
— Ну это ж надо! Гомосексуалист! — приободрившись, начал кипятиться пресс-секретарь, но был прерван Валентиной, которая решила прийти ему на помощь и громко закричала:
— Танюша, а когда же за стол?
Со второго этажа высунулось румяное лицо юбилярши:
— Уже все готово! Идите же! Куда вы все делись? Мы ждем!
Наконец, все расселись за длинным дубовым столом. Подняли первый тост за хозяйку дома. Второй — за сам дом. Третий и четвертый и пятый — по отдельности за членов семьи юбилярши. Ну а дальше понеслось — кто во что горазд. В разных концах стола стали завязываться свои собственные разговоры.
Сидевший неподалеку от Присядкиных экономический советник бывшего президента Сутаров поинтересовался вдруг:
— Скажите, Игнатий, а ваш когда на работу приезжает? Ну во сколько?
— Наш-то — сова. Работает допоздна, а с утра у него, говорят, на даче спорт, бассейн, то да сё, и на работу попадает самое раннее к половине одиннадцатого, а иногда позже, — Игнатий воспользовался информацией, услышанной в кремлевском буфете.
— Ну это вам неслыханно повезло, — ответствовал ему Сутаров, — наш был жаворонок. В восемь утра уже сидел на рабочем месте, и сразу: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!» Приходилось приспосабливаться. И вот как бывало обидно: приедешь на службу в дикую рань, с тяжеленной головой, ничего не соображая, а он вдруг у себя в Горках-10 встает не с той ноги и решает не ехать. Все намеченные встречи, весь распорядок дня коту под хвост. Или так еще: звонок с дачи, что решил побюллетенить, все расслабляются — и вдруг через сорок минут он уже у себя в кабинете в Кремле. С ума с ним можно было сойти!
— Это не в том дело, что жаворонок, а в том, что алкаш. Алкаши рано встают, — заметил пресс-секретарь, сохранивший на бывшего шефа обиду. «Какие могут быть обиды, — подумала Валентина, — он после изгнания тут же был отправлен послом в прекрасную европейскую страну, и просидел там лет пять, если не семь. Нам бы с Игнатием такую отставку, я была бы очень даже рада».
— Рано начинал, но рано и заканчивал, — счел необходимым уточнить Сутаров, — у него в пол-первого всегда был назначен обед. За хлебосольный стол приглашались одни и те же лизоблюды. Водочка, коньячок, короче, дым коромыслом. И, как правило, под конец дня его уже вносили в машину горизонтально. Если ты что-то не успел с ним решить до пол-первого, все, или жди следующего дня, или если запой надолго, дожидайся, когда опять осчастливит своим присутствием.
— Да, тяжело с ним бывало иногда, — все согласно закивали.
В разговор неожиданно вступила исполнительница романсов:
— При прежнем президенте была огромная проблема детей по утрам в школу возить. Мы ж живем на Рублевке… «Что делается! А эта пида почему на Рублевке, интересно? Ну и ну!» — удивилась Валентина.
— Надо было быть во Вспольном переулке у двадцатой школы в 8.15 самое позднее, значит бужу несчастного ребенка в 6.40, все рассчитано по минутам, в 7.25 выезжаем, и тут на тебе — президенту приспичивает ехать в город! Все перекрывается на полчаса, а то и больше. Шоссе освобождают полностью — от начала до конца, стоит пустое. Сидим в машине, ждем, пока
он зубы почистит, пока на него ботинки натянут. Сотни, тысячи автомобилей стоят. В каждой второй машине ребенок носом клюет, а Рублевка перекрыта. Потом — упс — в секунду пролетает кортеж, еще через секунду менты растворяются, и тут уж наша гонка начинается, чтоб не опоздать. Я прям как Шумахер стала водить, пока ваш старый пердун был у власти.
— Он такой же наш, как и ваш. Сами выбрали, — ядовито заметил Сутаров.
