— Ой, — сказала она, приблизившись к Игнатию, — я много слышала о профессоре Шнайдере…
— Не «Шнайдере», а «Шнайдер». Она женщина. Лучшая женщина-экстрасенс. Даже лучше Ванги, — поправил ее Присядкин. В ту пору увлечение экстрасенсами было повальным. Но если некоторые просто интересовались занятной темой, многие превратились в настоящих фанатиков идеи. Как любые сектанты, они, хоть и стремились распропагандировать свое учение как можно шире, все же с большим подозрением относились к неофитам. Вот и Игнатий поинтересовался, не сумев скрыть недоверия: — А что, девушка, вы интересуетесь этой темой? — Очень интересуюсь! — соврала Валентина.
— Ну тогда почитайте книжку. Только верните, не заиграйте. Я потом вам еще дам. У меня их целый чемодан с собой.
— Девушка, осторожней, — прокомментировал со своего места Крендель, — это у него самиздат.
— Помолчи, — крикнул в его сторону Присядкин.
— Большое спасибо, — задохнулась от чувства благодарности Валентина, — А если у меня будут вопросы, можно я вам их задам. Вдруг я тут что-нибудь не пойму? Присядкин оглядел ее с головы до ног.
— Валяйте, — развязно сказал он, — Можете приходить ко мне со своими вопросами в любое время дня и ночи. «Ура» — подумала Валентина, но все же решила не откладывать дело в долгий ящик, а ковать железо, пока горячо: — Ой, извините, я не представилась, меня зовут Валя. А вы, наверное, Игнатий Присядкин? Я вас помню! Вы заходили к нам в издательство.
— Да, вы совершенно правы, я Игнатий Присядкин.
— Игнатий, можно я вас буду называть без отчества? — Ну разумеется, я и сам не помню, какое у меня отчество, — схохмил Присядкин. Он тогда еще не знал, что пройдут годы, и он действительно иногда будет забывать свое отчество.
— Игнатий, — пожаловалась ему Валентина, — у меня раскалывается голова. Вы не могли бы своими методами помочь мне — снять головную боль? — Да господи, элементарно! — обрадовался Игнатий. Он усадил Валентину на низкий стул, велел закрыть глаза. А сам стал ладонями водить у ее висков, причем не дотрагиваясь до них. Продолжалось это недолго — секунд тридцать, не больше.
— Ну как? — спросил он.
— Вы знаете, все прошло! Голова не болит! — воскликнула Валентина. Так как головной боли у нее изначально не было, восклицание получилось очень искренним. Тут к ней приблизился Крендель, наблюдавший за всей этой безобразной сценой со стороны бара и недоверчиво спросил:
— Девушка, у вас действительно прекратились головные боли?
— Да! — восторженно подтвердила Валентина и посмотрела на Игнатия влюбленными глазами.
— А в какой области у вас болело? — стал дотошно выпытывать доктор Крендель, — вот здесь? Или здесь? И какая это была боль — тупая или острая? Или может дергающаяся такая, знаете?
— Да перестань ты, — остановил его Присядкин.
— Ты же видел своими глазами, как я излечил Валю. Ты не можешь поверить очевидному. Я и тебя могу излечить, если попросишь.
— Нет уж, меня как раз не надо, — отшатнулся на всякий случай Крендель. Тут в разговор вступила Татьяна Глушко, молча наблюдавшая за развитием событий из-за стойки бара. Вопреки обычаю, она за это время не выпила ни грамма.
— Игнатий, — сказала она, — у меня вчера весь вечер и всю ночь было очень высокое давление. Я от этого кризиса никак не очухаюсь.
— Да, — подтвердил Крендель, — я вижу, что вы явно еще не отошли от гипертонического криза. Выглядите вы ужасно.
— Юлий, как можно говорить такое женщине, — укорил его галантный Игнатий.
— Да ладно, — махнула рукой Глушко, — я сама понимаю, как я выгляжу. Утром я еле встала.
— Ну а что ж ты мне вечером не позвонила? — бодро спросил у нее Присядкин.
— Я бы тебе помог. Глушко недоверчиво покачала головой, купила что-то в баре и ушла. А Крендель заинтересовался: — И как бы ты, Игнатий, ей помог?
— Снизил бы давление.
— По телефону?
— И по телефону мы можем.
— И на сколько же ты можешь по телефону снизить давление?
— Да на сколько угодно.
— И до нуля?
— И до нуля.
— Что же, — не унимался въедливый Крендель, — ты можешь по телефону убить человека?
— Почему это убить? — Нулевое давление, — торжествующе объявил Крендель, — это же смерть. Чтоб ты знал.
Присядкин смутился. Но быстро нашел выход из положения: — Настоящие экстрасенсы никогда не используют свой дар во вред кому-либо. Это просто исключено. Как только возникает угроза чьему-нибудь здоровью или тем более жизни, энергетические силы сами собой отключаются. Крендель недоверчиво покачал головой.
— А больше, девушка, у вас ничего не болит? — сказал Игнатий у Валентины.
— Болит, — многообещающе ответила она.
— А что болит? — и Присядкин подмигнул.
— А можно, я вам это наедине скажу? — ответила Валентина.
— О да, понимаю, понимаю, — закивал головой Присядкин, — врачебная тайна… Так это, кажется, у вас называется? — обернулся он к Кренделю.
— Смотря что ты имеешь в виду, — ответил тот.
— Ну пойдемте, девушка, вы мне расскажете и покажете, что у вас там не в порядке… И они пошли в Валентинину комнату… …Погружаясь в сон, Валентина вспоминала тот первый вечер, который она провела наедине с Игнатием в доме творчества в Дубултах. А потом ей приснилось, что Присядкин звонит ей домой из Кремля и по телефону снижает давление до нуля. И Валентина с телефонной трубкой у уха замертво падает со стула на пол… Естественно, она тут же с криком проснулась. Рядом мирно сопел Игнатий. Крик его не разбудил. В свете луны он был похож на только что вымытого, чистенького розового поросеночка. Ничего угрожающего в его облике не наблюдалось. И Валентина снова заснула.
Хрюкова второй день сидела в архиве. Архив назывался ЦГАЛИ — Центральный государственный архив литературы и искусства. В нем, оказывается, уже сформировался целый фонд живого классика Присядкина. Перед ней лежали четыре тома, сданные в архив Литинститутом. Она надеялась выудить из них для передачи что-нибудь полезное о его юных годах. Версия о том, что он там вовсю дружил с Беллой Ахмадулиной и Евгением Евтушенко, к сожаленью, никак не подтверждалась. Ахмадулина вовсе не была однокурсницей Присядкина, она училась курсом младше. Судя по четырем архивным томам, лежащим перед Хрюковой, их компании не пересекались, на обсуждения друг к другу они не ходили. Хотя тот и другой обучались поэзии. То, что в молодости Присядкин не собирался писать прозу, а рассчитывал прославиться как поэт, стало сюрпризом для Хрюковой. Что касается Евтушенко, то того вообще исключили из Литинститута за неуспеваемость в 1953 году, а Присядкин туда поступил в 1954-м. Хрюкова, листая архивные дела, решила начать с отзывов о студенческом творчестве Присядкина, чтобы потом перейти собственно к его произведениям. Как на подбор, все отзывы были ужасные. Например, Присядкин написал поэму о детдоме. Роберт Рождественский: «Никакие добрые песенки не могут дать настоящего представления о детдоме. Песни в поэме звучат фальшью». Леонид Завальнюк: «Поэма не получилась. Эта вещь и наивна и примитивна. Нет главной связующей мысли, поэтому детали рассыпаются. Сравнения неоправданны, не выражают настроения…» Какой-то Леднев: «Основной недостаток в том, что поэма небрежно написана. Психологически не оправдано возвращение мальчика в детдом. Сад, огород, «все свое» здесь не помогают…» И все в том же духе. Причем из года в год. Понятно, это однокурсники. Может, завидовали. Может, невзлюбили за что-то конкретное. Ну а что пишут руководители семинара, так сказать мэтры? Из характеристики за 1 курс: «Стихи Игнатия Присядкина еще весьма несовершенны. В них зачастую отсутствуют признаки первоначального поэтического поиска» (Коваленков). 2 курс: «Этот человек испорчен самодеятельностью. Присядкин привык «брать публику», он умеет и писать стихи, и сочинять песни и перекладывать их на музыку, придумать конферанс — вот на это он способен. Но зараженность мелким успехом портит его. Надо убить его дешевую эстрадность, и из него можно вылепить мастера…» (Лев Ошанин). 3 курс: «Привыкнув писать для самодеятельности, зараженный некоторой эстрадной дешевкой, иной раз приводящей к пошлости, пришел в институт Игнатий Присядкин. В этом году он читал на семинаре свою поэму «Сердце», пока еще сырую, но интересную в своей основе… Пишет он и песни, и не только слова, но и музыку. Но пока еще И.Присядкин весь в пути». (Лев Ошанин). 4 курс: «Присядкин человек очень способный, но, к сожаленью, еще не удалось помочь ему освободиться от некоторого налета эстрадности, который часто путает карты и портит даже удачные в целом произведения Присядкина. Он много лет работал и работает в самодеятельности, выступает в качестве самодеятельного актера, конферансье, деда Мороза и пр. и сочинительствовать начал для самодеятельности, для эстрады. Видимо, обладающих настоящим вкусом наставников на первых порах его пути не случилось. Поэтому по-прежнему главным для Присядкина остается выработка точного вкуса. Многое для этого уже сделано, но еще не все». (Лев Ошанин). Мда, из этого кашу не сваришь… Хотя… Эврика! Хрюкову осенило, и она тут же, из читального зала позвонила Валентине:
