— Надо с чего-то начать, — сказал он. — Пока мы с тобой раскрутимся и устремимся в президенты… Нам предстоит много чего испытать… А лейблы — вот они, сами плывут в руки… Кстати, может, это и есть наша национальная идея: красть, присваивать, подделывать, не платить?
ИЗ ПРОШЛОГО
Вспомнилось, как в стародавние времена Маркофьев торговал дефицитными только-только вошедшими в моду мохеровыми шарфами. (Он говорил, что правильнее их именовать, опуская первый слог). То есть шарфы были самые обычные, дешевенькие, пятирублевые. Но он их начесывал, как бы взбивал, ерошил щеткой для мойки собак — и шерсть вставала дыбом. Две штуки не помещались в портфель. Шерсть, увы, долго колом не стояла. Иногда ее приходилось сбрызгивать лаком для волос. (Что влекло дополнительные расходы). Зато после этой процедуры лихой ворс закреплялся навечно.
Всклокоченные шарфы Маркофьев продавал по двадцать пять рублей. Народ налетал шквалом и расхватывал подделку. Никто не щупал и не распознавал фальшивого качества.
Так была заложена основа будущего — вскорости утраченного, но затем вновь возвращенного — капитала…
РУМЫНИЯ
А еще в те "мохеровые" годы он подписался на журнал "Румыния". И стал получать пакеты, на которых отправителем значилось посольство. С этими конвертами мой друг приходил в магазин, тыкал в адрес, набранный типографским способом, и заявлял, шепелявя и изображая акцент:
— Я — работник консульства. Могу помочь поехать за границу. А вы окажите мне, пожалуйста, содействие в приобретении пылесосов, необходимых моей стране…
Естественно, ему верили. И помогали. И он перепродавал пылесосы тем же самым румынам втридорога…
РИСК
Впоследствии, когда снова сказочно разбогател, он говорил:
— Думаешь, так просто — делать большие деньги? Тебе кажется, я выхожу на балкон, а на меня — бум, падают с неба пачки нефтедолларов? Нет, моя жизнь нелегка. Я рискую, постоянно рискую…
— Зачем? — спрашивал я.
Маркофьев отвечал, но не сразу. Раздумчиво он цедил:
— Конечно, я мог бы сидеть в каком-нибудь министерстве, учреждении, на крохотном, зато твердом и постоянном окладе, иметь, что называется, уверенность в завтрашнем дне, гнуть спину перед начальством, трястись при каждом раскатистом окрике вышестоящего руководителя… Но на хрена мне такая уверенность в собственной нищете и ничтожности? Такая их гарантия? Нет, мой удел — самостоятельное, на свой страх, плавание. Я могу открыть новую Индию или новую Америку, я не юнга на посылках, а сам себе капитан!
ТАК ГОВОРИЛ МАРКОФЬЕВ
— ЧТОБЫ ЗАРАБАТЫВАТЬ НА ХЛЕБ НЕ ОБИВКОЙ ДВЕРЕЙ И НЕ ОСТЕКЛЕНИЕМ ЛОДЖИЙ И БАЛКОНОВ, НАДО ОКОЛАЧИВАТЬ ПОРОГИ, — говаривал он в прежние времена.
И не забывал поздравить с Новым годом и Восьмым марта, Первомаем и Седьмым ноября ни одного руководителя, ни одну секретаршу, от которой зависел доступ к начальникам…
Зато вскоре посеянное давало всходы. И подарки сыпались уже ему.
— Наступившая эпоха свободы расширила возможности каждого, кто не трус и имеет голову на плечах, — громогласно заявлял Маркофьев.
То были дни, когда он преуспевал. Помимо "левой" водки и самострочной одежды, развернул торговлю поддельными лекарствами и "паленой", то есть тоже халтурной обувью. Его лозунг был: "Я ОБУЮ РОССИЮ!"
Робких и стеснительных он клеймил:
— ДЛЯ ТРУСОВ НА ДВОРЕ ВСЕГДА ОДНА ЭРА — ЛИЗОБЛЮДСТВА И ПРИХЛЕБАЙСТВА. Выбирайте, какой образ вам ближе: путь ледокола, торящего дорогу среди льдов и враждебной стихии, или болтающегося на буксире лишенного собственного двигателя металлолома!
КОНЬЯК НА РАССВЕТЕ
Под утро он спросил:
— У тебя есть коньяк? А то через час встречаюсь с министром текстильной промышленности. По вопросу этих самых лейблов. Министр тоже человек, хочет принять участие в бизнесе…
Я принес припасенную для своего дня рождения бутылку.
Он наполнил фужер, прополоскал рот напитком семилетней выдержки и с наслаждением эту обжигающую, как я помнил, влагу, проглотил.
— СВЕЖАЧОК ЛУЧШЕ, ЧЕМ КИСЛЫЙ ПЕРЕГАР, — сказал он. — Предстоит важный разговор… Надо произвести впечатление. Между прочим, есть медицинские параметры похмела. Пятьдесят граммов ровно. Ни больше, ни меньше. Иначе или не доберешь, или опять погрузишься в пучину пьянства.
И он налил еще фужер и проглотил.
А, уходя, оставил на память засаленную желтую бейсболку с длинным зеленым козырьком и надписью: "Маркофьев-инвест" — спонсор чемпионата по гандболу и тяжелой атлетике".
— Всегда, каким бы делом ни начал заниматься, я добиваюсь совершенства, — сказал Маркофьев.
Мне почему-то вспомнилось: в дни нашей юности из окон электричек, отъезжавших с Киевского вокзала, была видна вывеска: "Специализированный магазин для слепых РАССВЕТ".
РУБАШКА
На тот вскоре грянувший день рождения Вероника подарила мне рубашку… Удивительную, мягкую, в клеточку. (Увидев положенный на ткань рисунок, я не сразу сумел отделаться от зазвучавших в ушах словах Маркофьева о частной тюрьме. Странная ассоциация забрезжила в мозгу и быстро померкла. Праздничное настроение восторжествовало). Я рубашку примерил и счастливо захихикал. Я забыл, когда женщины делали мне презенты.
Вопрос на сообразительность. Что впоследствии произошло с рубашкой, бейсболкой (а также с некоторыми другими моими вещами, оказавшимися в доме Вероники):
а) они остались болтаться на вешалке?
б) Вероника сама их носила, а потом пустила на хозяйственные нужды — протирку окон и хватание плотным материалом горячих кастрюль и сковородок?
в) рубашку, бейсболку (и другие вещи) стал носить следующий хахаль Вероники?
Уверен: зная домовитый и бережливый характер моей возлюбленной, вы не ошибетесь.
ЗАБЕГАЯ ВПЕРЕД
Дальновидный Маркофьев, когда я, демонстрируя этот подарок и для пущей убедительности и наглядности застегнув все, вплоть до ворота, пуговицы (смотрелся, наверно, тем еще охламоном), утверждал, что такие знаки внимания и есть проявленная любовь, посоветовал:
— НЕ ПЕРЕГИБАЙ. Не пафосничай. Не надо. Держись проще, естественнее. Пошути. Скажи: вот, мол, на мне сейчас рубашка, которую презентовала Вероника. У нее завалялась. Осталась от какого-то прежнего сожителя. И она мне ее теперь отдала. В знак особого расположения. Оказалась — впору. Ничего смотрится, верно?
Я, дурила, пришел в восторг от его шутки и так и стал говорить. Хотя понимал: острота не слишком изящна и искрометна. Но хотелось веселиться. Я, в кои-то веки, чувствовал себя наверху блаженства.
Паясничанье, впрочем, имело успех.
Когда в гости приходили будущие тесть с тещей, я настаивал:
