Мы с Лёхой, Михой, Шумным и Зверюгой пошли пройтись по нашему сектору. Его разве обойдёшь! А таких секторов тридцать два. Луга и поля. Трава прямо реально сладкая.
Как-то они тут жили со своими печками и коровами. Лично я раньше даже не знал, что в двадцать первом веке люди так живут. Нам как-то не сообщали… Я думал, везде города, а чтобы отдохнуть — турбазы и зоны отдыха.
Грибы, ягоды, реки, леса, птицы. Валуны посреди полей. Холмистый простор. Отличная территория. И они совсем не могли ею пользоваться. Только бухали и рыбачили. А бухать вообще немодно. Ну и правильно, что их отсюда убрали. Переселили куда-то там вроде. Где сайдинг и газ.
А здесь теперь будет самый большой в мире природно-развлекательный заповедник «Страна мечты».
Грунтовка наверху, внизу луг и река. Мы купались, а Миха загорал. Наверху вообще никого не было, это точно. И чего он вдруг, этот валун? Пятьсот лет, может, на месте лежал… Здоровенный сизый валун на обочине качнулся и покатился вниз, ломая кусты. Миха загорал и не успел ничего понять, валун раздавил его, как мошку или как ягоду. Да, как ягоду — больше похоже. Как помидор, как помидор, точно, вот!!! Мы думали, несчастный случай. Но Бурму в речке покусали раки, поднялась температура, он умер через два дня.
У Лёхи вообще ничего не болело. Сидел, трындел чего-то, бряк, и нету. Остановка сердца. Недоглядели? Вообще-то, чтобы в наше подразделение попасть, медосмотр серьёзный проходят. И потом — раз в полгода.
Шумный, Зверюга, Баглаенко, Атас и Пень тоже быстро умерли. Какое-то общее отравление или типа того…
Когда умерло человек уже двадцать, пришла директива от генерального — ни к чему не прикасаться, не паниковать, скоро за вами прибудут.
Местные, что ли, постарались? Нет, они такие лохи, они не могли… Они сами питались огородом, рекой и лесом. Это не они. Конкуренты? Но у нас нет конкурентов. Их просто не может быть.
Это что-то другое…
Я спрятался в старом доме, решил как бы притвориться своим, здешним…
Смотрел на небо и твердил, что здесь красиво и что дом тоже хороший, красивый. Вертолёты забрали пятерых живых, из тысячи-то… Начали расследование. Территорию оцепили, там пока нет ничего, а коренные тоже не возвращаются. Где их теперь искать, коренных?
Я до сих пор чувствую себя живым, хотя точно не знаю… Вот бы дожить до конца расследования. Охота узнать, что это всё-таки такое. Должны выяснить, разобраться.
Но нам, скорее всего, не сообщат. Чтобы без инцидентов.
Ищущая щи
Записки боепослушницы
Когда стало ясно, что не вернусь…
Нет, мне это неясно до сих пор, я всё надеюсь вернуться, жду какого-нибудь знака, старой кириллической книжки, письма или звонка, имэйла без обратного адреса…
Когда стало ясно, что вернуться удастся не скоро, я начала писать эти заметки, не ради событий, а ради языка, слов. Писала или рассказывала сама себе, чтобы не забыть слова, язык, буквы.
Это кому-нибудь может пригодиться, например моим внукам и правнукам, если, конечно, найдётся доброхот, способный перевести для них эти заметки. Они не знают ни одной русской буквы. Так вышло. Надеюсь, что и для историков мои заметки тоже небезынтересны. Из детей Комитета национального спасения я была самой старшей; едва ли кому-либо ещё удалось уцелеть, или не утратить русский язык, или сохранить в памяти все события.
Двадцать первый век на исходе… В новостях — войны и катастрофы, меняются названия городов, страны исчезают с лица земли…
Постепенно сокращается время перелётов через океаны, снижаются цены на препараты для бессмертия и упорно совершенствуются средства массового уничтожения, а нищета, унижения и горечь гонятся за человеком, и так же, как двести и триста лет назад, пахнут жареным луком чёрные лестницы в бедных кварталах огромных городов…
Много лет назад, на отдыхе, за завтраком в гостиничном ресторане мои дети вели себя отвратительно, капризничали так, что было стыдно прислуги, «выкомаривались», как говорил отец Андрей, и я пригрозила, что буду всю жизнь кормить их только щами. Они не сразу смогли повторить это слово, а потом замучили меня вопросами про щи: что это за суп, почему он такой противный и где я его пробовала… Пришлось наплести, что давно в детстве жила в полуразвалившемся доме вместе с очень бедными людьми, детьми и взрослыми, у которых другого дома нет и они не могут приготовить себе то, что им нравится, а должны есть что дадут. «Остальное потом, когда вырастете…» Но показать им, что такое щи, дать попробовать — не удалось. Нигде нет ни такой воды с хлоркой, ни такой кастрюли с намалеванным масляной краской инвентарным номером, ни перекисшей квашеной капусты, ни, в конце концов, комбикорма.
В Австралии, в Аделаиде, зашла в русское кафе, обещавшее щи (причём для выражения этого уникального русского звука понадобилось пять латинских букв) — shtchee, как-то так.
Кафе, украшенное портретом Гагарина и фотографиями Москвы конца прошлого века, держал пожилой негр, а готовили и прислуживали его взрослые дочери — Казаков и Петренко. Негр назвал дочек в честь своих друзей по Саратовскому авиационному училищу, куда поступил ещё при советской власти, простым ангольским парнем. Негритянские щи были очень вкусные, никак не похожие на сиротскую похлёбку, хозяин с любовью вспоминал Советский Союз, Саратов и красавицу Москву…
И я ела русские щи в Австралии, за столиком, покрытым клетчатой клеёнкой, глядя на фотографии столицы моей родины, города, в котором я никогда не была, но который пыталась спасти…
У меня было несколько совершенно разных жизней. Сейчас я их пронумерую, чтобы самой не сбиться. Ну вот. Жизнь номер четыре началась с того, что я вошла в нашу комнату в общаге, вернувшись из супермаркета «Магнит», с пакетом ряженки и зефиром в руках.
— Тебя отобрали, — сказала Смирнова.
Чётко, в мельчайших подробностях помню комнату в общежитии золотошвейной фабрики, облезлую аляповатость ковра на стене, мою соседку Полю Смирнову, она собирается на танцы, сидит ближе к окну, к свету — начёсанная чёлка, чтобы скрыть прыщи на лбу, косоватые глаза.
— Тебя отобрали.
Я не понимаю, что это значит и как меня можно отобрать. Меня нельзя ни у кого отобрать, потому что у меня никого нет, я сирота, детдомовка, такая же, как Смирнова, как мы все в этой комнате, в этой общаге, на золотошвейной фабрике.
— Да не у кого, а куда… На курсы там на ка-кие-то…
Вот в чём дело… Приезжали военные, и штатские, и всякие в белых халатах, разговаривали или давали тесты, брали кровь на анализы, осматривали…
Это секрет, но все уже знают — меня отобрали, одну из всех молодых золотошвей, и ещё отобрали двух парней с кожевенной фабрики, а вообще ездят по всей стране и отбирают бывших детдомовцев, кто потолковее и поздоровее.
