Ещё мне показалось, что он наркоман.
— Это не спектакль, — сказал военный.
— Тогда что же это? — улыбнулся длинными красными губами «деятель».
Военный тяжело посмотрел на него.
Вошёл Имран Дамирович. Ему я доверяла. Я поняла, что это он рекомендовал меня в этот комитет спасения! Значит, он их знает и ничего плохого тут затеваться не может.
— Нам надо расколдовать страну, — сказал Имран. — Это могут сделать только дети. Послезавтра в Москву войдут сознательные войска из Сибири. Заработает телевидение. Надо, чтобы к людям кто-то обратился, призывая их одуматься, прекратить бойню, сдать оружие, помогать военным налаживать жизнь и идти на референдум о дальнейшем политическом устройстве страны. Но люди никому не верят. Ни военному, ни космонавту, ни учёному, ни писателю, ни артисту, про политиков уже не стоит и говорить. Я надеюсь, что люди поверят детям. От имени детей будешь говорить ты.
Для записи речи было выбрано место — разрушенный деревенский дом неподалёку от Варварина Посада. Это был старый дом в северной традиции, бревенчатый, чёрный, с высоким крыльцом. Рядом с домом росло старое дерево, а вокруг шумел ветер в полях и виднелись несколько таких же, но уже вконец развалившихся чёрных домов.
Нас, детей и подростков, нарядили в тонкие белые, нарочно порванные рубашки и живописно рассадили на крыльце.
Детей, приближенных к ВЧКНС, было человек десять. Круглые сироты или детдомовцы, но не все с таинственных «курсов». В это «детское ВЧК» привлекли детей разных возрастов. Была девочка, очень толковая и милая, какой-то северной народности, чьих родителей убили фашиствующие отморозки в ночном метро. Отморозки… Было тогда такое слово. Младшего, шестилетнего Костика, нашли подкидышем на вокзале. Был парнишка, отобранный у родителей за долги по оплате жилищно-коммунальных услуг…
Мы сидели на высоком крыльце заброшенного деревенского дома.
Этот дом, с провалившейся крышей, прогнившими ступенями крыльца, заросший бурьяном до самых окон, всё равно стоял гордо, был красивым, как может быть красивым и гордым человек, бесстрашно смотрящий в лицо своей горькой судьбе и близкой кончине.
Своими корнями я была крестьянкой, поколения моих предков работали на земле, питались ею, служили ей, и я тоже больше всего на свете любила природу, землю и знала, что понимаю её и что она это тоже знает.
Сидя на высоком чёрном крыльце пустого крестьянского дома, слушая пение ветра и говоря в камеру слова о необходимости прекращения войны во имя сохранения нашей родины, я почувствовала такое родство с землёй, её сиротство отозвалось такой болью в моём сиротстве, что у меня физически сжалось сердце.
Впервые в жизни, не считая, наверное, младенчества, я разрыдалась.
Страна зарыдала вместе со мной.
С тем же вдохновением, с каким некоторое время назад жители провинции мчались громить ненавистную зажравшуюся столицу, они спешили теперь на помощь, удивляясь, почему же, по какому дьявольскому наущению произошли такие чудовищные безобразия. Находились умники, всерьёз высказывавшие предположения, что просто, дескать, имело место применение психотропного оружия, повлекшее за собой массовое помешательство, вот и начали бедные-несчастные отравленные граждане резать, грабить, крушить и жечь.
В Москву беспрепятственно вошли сознательные войска. Началась борьба с погромщиками.
Ни в детдоме, ни в училище нам не рассказывали, что в тюрьмах очень много политических, не уголовников, воров и убийц, а людей, которые пытались напомнить, что такое гигантское расслоение общества никогда до добра не доводило, собирали митинги, выступали везде, устраивали марши, заявляли, что результаты выборов подделаны.
Нас, успешно начавших «расколдовывание» страны, спросили, как с ними теперь следует поступить.
Всех, кто не убивал, не калечил и не призывал убивать и калечить, всех, кто не воровал казённые деньги в ущерб бедным, — надо отпустить. Кто захочет уехать — пусть уезжает. Границы закрыты в связи с «беспорядками», но можно обеспечить этим людям выезд.
Помню, я сказала — «меньше ртов будет, самим сейчас кусать нечего», что-то такое, деревенское.
Буквально на следующий день на свободу вышло очень много журналистов и литераторов, социологов, политологов и просто любителей побывать на митингах. В кратчайшие сроки почти вся эта публика разъехалась по белу свету, и всюду они говорили и писали, орали на каждом перекрёстке, в каждой газетке, везде — что не могли ни минуты оставаться в стране, которой фактически правят малолетние слабоумные детдомовцы.
Имран Дамирович сказал, что у нашей «детской» команды всё очень хорошо получается — люди нам верят, а это сейчас самое главное. Когда к людям обращается не по бумажке, а лично, от своего сердца, пусть нескладно, но искренне, совсем юный, чистый, ничем не запятнанный человек, имеющий за плечами горький опыт, человек, у которого на земле нет никого, кроме Родины, — это имеет огромный результат. Мы должны стать полноправными членами ВЧКНС, и все приказы этого органа будут считаться действительными, только если они подписаны нами.
Началась жизнь номер пять.
Меня предупредили, что меры по отношению к погромщикам должны быть жёсткими, иначе порядок не навести.
Для этого мне предстояло как-то уравновесить, помирить внутри себя то, что мне говорил отец Андрей, с тем, что я видела в детдоме при Ярославе Денисовиче.
Батюшка учил меня жить по заповедям, говорил, что о врагах надо молиться, что Господь управит, «мне отмщение и аз воздам», что в загробной жизни разберутся.
Ярослав Денисович показал мне наглядно, что наказание в земной жизни бывает очень полезно. Оно должно быть немедленным, неизбежным, публичным и строго адресным. Наказывать надо виновного, а не того, кто под руку попался.
Некоторые погромщики и убийцы — не некоторые, а очень даже многие — снимали свои зверства на мобильные телефоны. Думали, что их никто не найдёт? Что погромы не прекратятся никогда? Мне хватило увидеть, как дядя в трениках выкидывает в окно, словно огрызок, годовалого младенца.
Простите меня, отец Андрей. Жму вашу руку, Ярослав Денисович.
Погромщикам, чьи злодеяния достоверно доказаны, — смертную казнь, расстрел или повешение.
Нам принесли приказ. Самый младший член комитета, прелестный Костя, детдомовец лет шести, не умел толком расписаться и нарисовал под расстрельными списками машинку.
Возобновилась работа телевидения.
Расстрелы особо опасных изуверов, замешанных в истязаниях и убийствах людей, транслировались ежевечерне.
На улицах российских городов стало тихо и пусто.
Жизнь вроде бы налаживалась. Мы оставались в Варварином Посаде. Готовился референдум. Люди должны были ответить, какую форму правления они считают наиболее соответствующей нашей стране — президентскую республику, парламентскую республику или монархию.
