Егор. Почему? Мне нравится. По-моему, хорошо.
Соня. Как это ты говоришь?
Егор. Что?
Соня. Мое имя.
Егор. Соня.
Соня. Ну-ка, еще раз скажи… (Смотрит на его губы.)
Егор. Соня. А что?
Соня. Странно что-то… Я так свое имя ненавижу. А когда ты говоришь, даже приятно. Ну, уходи теперь отсюда.
Егор. Почему?
Соня. Потому что мне пора исполнять мою мечту. Правда, там на площади лошади, но я постараюсь, я очень постараюсь, чтобы с ними ничего не случилось.
Егор. Да что за мечта у тебя тут на крыше? И лошади тут при чем?
Соня. Дай мне мой рюкзак.
Егор (пододвигает ей рюкзак). Тяжелый… Что ты набила-то туда?
Соня. Посмотри.
Егор (смотрит). Нормально… Вот так каркалыка…
Соня. Это не каркалыка.
Егор. Где ты его взяла?
Соня. На металлолом обменяла.
Егор. Ты зачем это на крышу притаранила?
Соня. Знаешь, у нас в лесной школе был мальчик по фамилии Раппопорт. Он был отличником, но шуток не понимал. Его дразнили «Раппопорт-аэропорт на колесиках приехал», а он думал, что это неприличные слова. У него был тик. Лицо дергалось. (Изображает.) Из-за этого тика он и угодил в лесную школу для нервнобольных. И стал выздоравливать. А еще у него было это гадкое тамагочи, которое он заворачивал в носовой платочек, и все нажимал на кнопочки. Чтобы оно хорошо жило. Однажды я попросила у него подержать тамагочи. Он дал, а я поскорее бросила его на пол и топтала ботинком, пока не растоптала. Ведь тамагочи не лает, не машет хвостом, не прыгает и не улыбается. Ему не больно. Раппопорт стал опять ужасно дергаться лицом и чуть не окочурился. Мне прописали новые уколы. А мою бедную мамочку отвлекли в городе от занятий шейпингом, вызвали к заведующей и сказали: «У вашей дочки очень дурные наклонности». А просто не надо убивать девочкину собаку. Почему можно убить живую собаку, мохнатую, добрую, улыбчивую, и никому ничего за это не будет?
Егор (с отчаянием). Так не он же убивал! Не Раппопорт же этот, блин, аэропорт, твою собаку!
Соня. А вот это уже не интересно. Ты когда-нибудь чувствовал такую сильную ненависть, от которой живот болит?
Егор. Не знаю. Не помню. Нет.
Соня. Я решила, что в День города обязательно залезу на крышу самого высокого дома и буду стрелять из автомата по праздничной толпе и смотреть, как они там все визжат и превращаются в кровавые лохмотья, все, кто убивает собак, кто носит шапки из собачьего меха, и те, кто ничего не говорит им всем…
Егор. Стрелять! Да ты и в руках его держать не сможешь…
Соня. Могу. Я сильная. Я тренировалась. Я никогда не плачу и не сплю, и по ночам поднимаю гантели. (Соня стоит на крыше с автоматом в руках. Хрупкая фигурка в длинном светлом платье.)
Егор. Дура! Ты все равно не сможешь пострелять как следует. Вызовут снайпера, и он тебя снимет.
Соня. У снайпера выходной! Снайпер напился пива! Поехал сажать картошку!
Егор. Сумасшедшая…
Соня. Уходи.
Егор. Пойдем отсюда, Соня. Я один не уйду. Ну, хочешь, с крыши меня сбрось…
Соня (смотрит на Егора). А ты чего такой хороший весь? Правильный такой? Почему?
Егор. Никакой я не хороший. Мне вот сумку однажды принесли. А на ней маркером написано с изнанки: «В случае несчастья прошу известить…» И мой номер телефона. Мой! А я понятия не имею, чья это сумка. Значит, где — то был человек. Который надеялся на меня, которому я был нужен, а я даже не знал об этом… И не помог ему, не спас, и до сих пор не знаю, кто этот человек и что с ним случилось…
Соня. Может, это по ошибке?
Егор молчит.
Уходи. Я начинаю.
Егор. Там же лошади… Лошади внизу…
Соня. Я буду осторожно стрелять. Чтобы только по людям… (Поднимает голову, смотрит в небо, подмигивает, шепчет что-то.)
Егор. Что ты там?
Соня. С небом разговариваю. Потому что оно доброе. И терпеливое. Небо все понимает. Знаешь?
Егор. Догадываюсь.
Соня. Небо все понимает в высокой своей синеве. И полно состраданья к поникшей от горя траве… Стихи.
Егор. Какие хорошие…
Соня. Плохие. Дурацкие.
Егор. Ты не будешь стрелять из автомата. Потому что человек, который сочиняет стихи про траву и про небо, никогда не сможет стрелять.
Соня. Это не мои стихи.
Егор. Твои. Твои. Они на тебя похожи.
Соня. Черт! Руки устали… Дрожат… Подождать теперь надо… А я тренировалась, чтобы долго… (Кладет автомат.)
Музыка, праздник слышится внизу.
Егор. Хали у нас тоже… Совсем шизнулась. В партию какую-то записалась, чтобы убивать, кто нерусский. И главное, сама татарка наполовину, а всех нерусских убивать собралась. Тише-тише, едет крыша…
Соня. Какая разница — русский, нерусский?..
Егор. И я говорю…
Соня. Всех убивать надо. Кто шапки из собак делает.
Егор (задумался, а потом сказал устало). Нет, ученые, наверное, ошиблись. Не может мир так существовать. В зле таком…
Соня. Но он ведь не спрашивает ученых, существовать ему или нет. Существует, и все.
Егор. Мир существует, потому что хороших людей больше, чем плохих. Ты лучше не стреляй, наверняка ведь в хороших попадешь. Так всегда бывает.
Соня. Никаких хороших нет. Не бывает. Совсем. Их уже однажды застрелили по ошибке, перепутав с плохими. Или они крепко уснули от таблеток. Или умерли от горя и от слез. Остались только плохие. Я должна в них стрелять. Иначе я умру от ненависти.
Егор. Нет.
Соня. Неужели ты не понимаешь? Моя собака была рыжая. Мы с ней вместе были рыжие. Вдвоем. Она и я. И нам было нормально. Знаешь, как трудно быть рыжим? Вот ты никогда не был рыжим. Не знаешь, что это такое — рыжим быть в одиночку. Пусть они теперь отвечают. Пусть скажут, где моя собака. За что они ее убили? Что она им сделала? Пусть ответят, когда я разворочу их жирные пуза, в которых булькает тухлое пиво и колбаса. Ну все. Уходи. Иди к лодочнице в горпарк, я с ней дружу. Присмотри за ней. И еще у меня есть одно знакомое дерево, там на берегу, где тарзанка. Самый старый вяз. Передай ему от меня привет и навещай его иногда. Только не говори ему, что со мной было, он огорчится, а деревьям вредно грустить… Ну, все. Пока. Спускайся, я начинаю.
Егор. Я не уйду.
Соня. Ладно. Я скажу, что это ты стрелял.
Егор. Кому скажешь?
