А тогда, при советах, в этот дом отдыха на взморье съезжалась пишущая братия со всей страны, торжество дружбы народов, с женами и детьми, и все знакомились, дружили. Мы с мамой приобрели там несколько добрых знакомых, семей из Армении и Азербайджана.
Утро. У входа в корпус стоят Иван Драч из Киева, Юрий Левитанский и какой-то поэт, допустим, из Туркмении. Подходит Марис Чаклайс, автор запомнившихся мне с детских лет строчек «Небо все понимает в глубокой своей синеве и полно состраданья к поникшей от горя траве». Отличные стихи, про которые, услышав, думаешь: «И чего я сама не догадалась их написать? Ведь до чего просто!»
— Здравствуй, Иван, здравствуй, Юрка, здорово (допустим, Улугбек)!
Говорят о температуре воды в море, строят планы на день, подшучивают друг над другом, все дружелюбно, уважительно.
Если надо «подружить» людей разных национальностей, то для начала это следовало бы делать по профессиональному признаку. Потому что писатель найдет о чем поговорить с коллегой, и повар с поваром, и космонавт с космонавтом.
Когда я приехала туда в первый раз, мы с мамой наскоро разобрали вещи и пошли на море. Было солнечно, и море синее, и белый песок. На спуске к пляжу нас ждал дядя Кайсын.
Нас поселили в «шведском домике» — все маленькие коттеджи имели свои названия, «белый дом», «охотничий домик», «контора», «детский корпус» и «дом с привидениями» — сырой и угрюмый трехэтажный дом. Когда недовольные постояльцы этого дома жаловались администрации на сырость и неудобства, им неизменно отвечали, что зато Паустовский в этом доме «Золотую розу» написал «и не пикнул».
После девяносто первого года домики вернули старым владельцам. А скорее всего, их просто купили, кто смог.
В главном корпусе был бар, где продавали очень вкусное сырное печенье и варили отменный кофе. Днем, в обеденный перерыв, в баре собирались работники санатория — горничные, садовники, прачки, пили кофе с коньяком, разговаривали и по-латышски, и по-русски. И тоже все нормально было. В скобках — блин! (Междометие, выражающее досаду и недоумение.)
Иногда в баре между перебравшими писателями вспыхивали мордобои, но кратковременные и без особых увечий.
В Риге жил друг моего папы, художник театра русской драмы дядя Юра Феоктистов с женой Тасей.
— Дорогая, — поучительно и слегка в нос говорила Тася моей маме. — Ни в коем случае нельзя спать на боку, от этого образуются морщины на груди. Спать надо только на спине, широко раскинув руки. И еще, дорогая. На ночь не забудь намазать лоб сметаной и сверху аккуратно натянуть на голову чулок — это прекрасное средство от морщин на лбу.
Тася была такой стопроцентной женщиной, в степени «N плюс один», женщиной из анекдотов про женщин.
Вот договорились мы все вместе куда-то идти — гулять ли, или в кино, или на выставку. Приходит дядя Юра, а Тася является, опоздав на полчаса.
— Дорогая! — в ажиотаже восклицает она, не обращая вообще никакого внимания на собственного мужа. — В угловом — потрясающие кофточки! Я заняла очередь, идем!
Все, вот вам и кино, вот вам и прогулка.
Дядю Юру начинает просто, что называется, «колбасить не по-детски».
— Кофточки! — с нешуточной ненавистью повторяет он и уходит прочь, ни слова не говоря. Я бегу за ним, потому что тоже не хочу в очередь. С дядей Юрой можно хотя бы гулять быстрым шагом, а не плестись еле-еле, как мама и тетя Тася, у него можно спрашивать разные слова по-латышски…
С дядей Юрой мы гуляем по берегу, потом идем в город и становимся свидетелями происшествия.
По проезжей части вихляво едет на велосипеде парнишка в черной спецовке. «Подрезает» одну машину, другую. Падает с велосипеда, машины едва успевают затормозить. Все целы, но собирается толпа. Парнишка сидит на бордюре, рядом с велосипедом. Абсолютно пьяный. К велосипеду приторочены щетки на длинных железных прутьях. Парень — трубочист! На него кричит по-латышски усатый гаишник.
Вдруг в толпе мы с дядей Юрой замечаем маму и тетю Тасю, счастливых обладательниц «кофточек».
Мама, обожающая защищать чужих и восстанавливать справедливость, особенно если это кто-то видит, начинает уговаривать гаишников отпустить пьяного трубочиста.
— Отберите у него велосипед, и пусть идет домой спать. Мальчик, тебе сколько лет?
В Латвии даже при коммунистах старшим школьникам разрешалось на каникулах подрабатывать.
Тетя Тася участвует в разговоре в качестве переводчика.
Гаишник забирает велосипед, а пьяный подросток ковыляет восвояси. Он протискивается сквозь зевак совсем рядом со мной, и я украдкой прикасаюсь к его черной спецовке и загадываю желание — ведь если прикоснуться к трубочисту и загадать желание, оно непременно сбудется!
Какое?
Учиться без троек? Чтобы собаку завели? Чтобы волосы стали нормального, серенького цвета?
Не помню.
Там же, на взморье, мама однажды выхватила меня из какой-то детской компании, и мы со взрослой компанией запихнулись в «рафик» и поехали в далекий рыбацкий колхоз, смотреть кино в доме культуры.
Мы опоздали к началу сеанса, вошли в темный зал, где стояла полная тишина, а на экране колыхалась волнами трава и женщина с великолепными волосами курила папиросу, сидя на плетне, спиной к зрителям.
От этих картин, от просвечивающих сквозь ладонь девочки угольков, от предгрозового ветра, катящего по деревянному столу хлеб, от парнишки с птичкой на голове я остолбенела и с трудом очнулась только обратной дорогой.
Похоже, что так же остолбенели и посетители клуба, рыболовы, потому что никто в зале не шелохнулся, ничего не переспрашивал, не выражал недоумений.
Может, короткие латышские субтитры давали им исчерпывающее представление о происходящем?
Или они, так же как и я, ничего не понимая, околдовались именно волшебством изображения, гением оператора Рерберга?
Много лет спустя я познакомилась с Георгием Ивановичем, бывала у него дома в Брюсовом переулке, рядом с Центральным телеграфом, который спроектировал его отец, архитектор, и всякий раз приятно поражалась полным отсутствием какого бы то ни было зазнайства у этого великого человека.
— Здорово, рыжая! Яичницу будешь?
Или, по телефону:
— Ксюша, это Гоша. Твой-то дома?
Я все собиралась рассказать ему про «Зеркало» в клубе рыболовецкой артели, но так и не собралась.
В августе девяносто девятого Георгий Иванович умер от сердечного приступа в ванной.
Не захотел в двадцать первый век… Решил не ходить туда.
На взморье я обзавелась другом Никитой, сыном художника-кузнеца, мастера по художественной ковке.
— Мы сейчас с папой в луна-парк едем! Давай с нами? — пригласил он.
