— В луна-парк?..
Приглашение заманчивое, но что-то слабо верится, что папа вот так вот возьмет, все бросит и поедет с нами веселиться и кататься на каруселях. Я не верю Никите. Такого просто не может быть. Папа должен плохо себя чувствовать, болеть, его нельзя беспокоить.
— А что, твой папа хорошо себя чувствует? — осторожно спрашиваю я.
— Да!
— Ты, наверное, просто не знаешь. Он тебя не хочет расстраивать и не говорит.
— Да нет, он с утра на рыбалку ездил, а теперь вот сам предложил, в луна-парк чтобы…
Сам предложил в луна-парк! Невероятно! Да врет все этот Никита!
— Ты просто не знаешь. Родители не могут так вот взять ни с того ни с сего в луна-парк поехать. Они всегда плохо себя чувствуют. Им надо прилечь, отдохнуть.
Никита озадачен.
— Знаешь, давай пойдем его спросим, — предлагает он.
В баре находим «художественного кузнеца» лет тридцати пяти, пьющего пивко и балагурящего с барменшей (барвуменшей) Айной.
— Пап, ты хорошо себя чувствуешь? — интересуется сын.
— Да вроде неплохо, — поигрывает мускулами художественный кузнец.
— Точно хорошо? — допытывается сын.
Растроганный чуткостью сына, кузнец смеется и угощает нас сырным печеньем и маленькими сушеными рыбками.
— Что, у вас вот так вот прямо ничего не болит? — все еще не верю я. — Ни голова, ни сердце? И давление нормальное?
— Доктором хочешь стать? — потешается пышущий здоровьем кузнец, и мы едем в луна-парк, катаемся на каруселях, стреляем в тире и выигрываем призы в кегельбане, и переодеваясь к ужину, я взахлеб рассказываю маме, где мы были, и какой отличный папа у Никиты — у него ничего не болит, он хорошо себя чувствует, и давление в норме…
— Да, родителей не выбирают, — неприятно усмехаясь, говорит мама.
— Не выбирают, — соглашаюсь я. Именно соглашаюсь, а не сокрушаюсь.
Начинается страшный скандал.
«Конечно, ты бы выбрала себе что-нибудь получше! Помоложе! Ну, ничего не поделаешь, потерпи свою мать, старуху, недолго осталось, я скоро умру…»
Умрет! Мама часто говорит, что скоро умрет. Ужас, даже подумать страшно. Меня отдадут в детдом, ведь больше у меня никого нет, кроме мамы. Мне страшно, что она умрет, но я не могу выдавить из себя ни слез, ни слов «мамочка, ну что ты, ты лучше всех, не умирай». А она их явно ждет. Но еще больше, чем страшно, мне обидно, что она так кричит на меня, таким громким неприятным голосом, полуодетая, затянутая какими-то белыми на крючочках приспособлениями, делающими ее стройнее, с напудренным к вечеру лицом, накрашенными красными губами.
Ведь я так ее люблю. Особенно когда она ненакрашенная, непричесанная, с мягким немолодым лицом, в домашней одежде, похожая на доброго заиньку.
— Неблагодарная! Могла бы тебя не брать с собой, отдохнуть, как человек! Нет, взяла, к морю! Да я тебя в интернат отдам!
Почему-то именно в Прибалтике случались ужасные скандалы. Мама придиралась ко мне:
— Поздоровайся. Кто так здоровается? Сядь. Кто так сидит? Встань сию минуту! Ты как стоишь? Ты как разговариваешь? Да на тебя смотреть противно…
Я раздражала ее самим фактом своего существования рядом. Мешала жить. Иногда она куда-то исчезала на несколько часов, и я ходила по берегу, на море смотрела, или по территории дома отдыха, или сидела в холле, читала в библиотеке, то и дело возвращаясь в «шведский домик», где мы жили, стучала в дверь, но никто не открывал, и ключа под ковриком не было.
— Не надо постоянно ходить за мной по пятам, — раздраженно сказала однажды мама. — Приехал Кайсын, мы редко видимся, и мне, знаешь, хочется с ним побыть…
И я никак не могла понять — почему надо так надолго исчезать?
Что они там делают?
Потом, через несколько лет, Кайсын как-то рассосался, куда-то девался, потерялся, у него появились другие привязанности… Вот уж когда мне стало совсем фигово, лучше бы мне вовсе на свет не родиться — мама все время была такая злая и мрачная, что ни в сказке сказать, ни на ноутбуке настучать. Мне казалось, что она меня ненавидит.
Менее серьезным ухажерам меня не представляли. Потом и они рассосались.
Мама стала встречать Новый год со мной, когда стало больше не с кем.
А мне это было уже не нужно. Мы с ней как-то разминулись. Просто разминулись, и все.
Люди, дружите со своими детьми с детства!
После Прибалтики, после моря и сосен так неохота возвращаться в дождливую Москву, да к тому же в школу.
Английская школа номер тридцать на улице Ермоловой. Теперь это школа номер двенадцать семьдесят шесть, Большой Каретный переулок, дом двадцать два, строение шесть.
Краснокирпичное здание конца тридцатых годов на задворках Центрального рынка и старого цирка, во дворах Самотеки, не сразу и найдешь.
Родное гестапо!
«В школе надо учиться десять лет. Десять долгих, мучительных лет», — серьезно предупредил меня брат, когда я, принятая в первый класс, прыгала от радости, что иду в школу.
Сорок два человека в классе. Муштра. Октябрятские звездочки. Для полноты ощущений с нами в классе учился японец, из-за которого нас всех особенно дрючили, чтобы мы достойно представляли Советский Союз.
Холодное темное утро, ноябрь. По ледяной пустой улице бредут, уныло таща мешки со сменкой, октябрята, учатся мужественно переносить и терпеть свою жизнь.
Коричневое платье и черный фартук. Завтраки в буфете, воняющие одновременно чем-то недожаренным и подгоревшим.
Стенгазета, зарядка, линейка. Хор и озеленение. Прыжки через козла и пионербол. И другие свинцовые мерзости.
Когда я была в первом классе, мама уехала в турпоездку в ГДР и ЧССР, а я осталась на попечении брата и его друзей. Студенты любят после лекций пить пиво и оттягиваться на всю катушку, а тут какая-то маленькая сестра, с которой надо писать палочки и крючочки. Да какие там крючочки! Ближе к вечеру, когда мне уже пора спать, брат интересовался между делом:
— Уроки сделала?
Я садилась за стол и быстро-пребыстро, как курица лапой, корябала все эти циферки и загогулинки. В первой четверти мне поставили сплошные тройки, кроме чтения, и мама обиделась. На меня, конечно же, не на учительницу же Аврору Николаевну.
Брат со своим другом, скульптором Колей Мастеропуло, Колей Мастером или Колей-греком, как они его называли, на полном серьезе обсуждали, что надо отдать меня в Суворовское училище.
— А что, хорошо, мундирчик ей очень пойдет, — говорили они между собой в моем присутствии. — Дисцицплинка опять же.
А я верила и боялась, что они успеют отправить меня в Суворовское училище до маминого возвращения, и каюк мне.
