Пахнет сырой землей, невзгодами, бедностью, чем-то тяжелым и темным, из чьей-то чужой жизни…
К Яковлевым сходила, собак проведала, возвращаюсь домой…
Мама приехала и сердится, что меня нет дома. Но я совсем не огорчаюсь, что она сердится. Главное, что она приехала! Она тут! Со мной!
Ура, мама приехала!
Мама приехала и собирается в гости. Я-то думала, она со мной побудет.
Она сидит перед туалетным столиком, причесывается, надушивается и накрашивается.
— Я могу взять тебя с собой. Если, конечно, ты дашь мне честное слово, что будешь вести себя как хорошая большая девочка.
В гости? Значит, к Нагибиным!
Их дом похож на дворец — столько там старинных вещей, картин, икон, портретов, тарелок, ламп и штучек. И они совсем не облезлые, не навалены в кучу лишь бы как, они все починенные, сверкающие, отреставрированные, на них смотрят, их трогают руками, из них едят. По стенам висят фотографии старинных людей в красивых рамочках. Я думала, что это родственники тети Аллы и Юрия Марковича, но мама объяснила мне, что это чужие люди, чьи фотографии просто купили у букинистов и повесили для красоты. Еще у Нагибиных есть собаки и кошки. Они их обожают и со смехом рассказывают, как очередной полосатый Мурзик неожиданно оказался не котом, а кошкой и принес котят в шкафу, на шубах Аллы Григорьевны.
Алла Григорьевна красивая и веселая, как в кино, в длинных платьях и с блестящими серьгами, непременно угостит чем-нибудь дивно вкусным и красивым — муссом с клубникой в большом квадратном стакане. Юрий Маркович со мной почти не разговаривает, не умеет разговаривать с детьми и не пытается притвориться, именно за это я его очень ценю — не пристает с одними и теми же вопросами. У него тик, оставшийся от контузии на войне — дергается щека и глаз.
К тому же мне нравится, что он говорит слова вроде «говнюк» или «да пошел он в жопу», и никто ему не делает замечаний, никто не закатывает глаза и не падает в обморок. Все почтительно слушают. Сколько всякого народу там перебывало!
После смерти Юрия Марковича жена его надолго уехала за границу, потом прошел слух, что дом она продала.
А недавно, проходя мимо, я увидела, что дом уже снесен и пустое место песочком посыпано.
Остается только вспоминать.
Помню и маму Юрия Марковича, Ксению Алексеевну, глубокую старуху, всегда с рюмкой коньяка и сигаретой. Алла Григорьевна ходила за ней, как за родной матерью, но она все равно больше любила бывшую невестку, Беллу Ахатовну Ахмадулину:
— Утром спускается по лестнице — да, нечесаная, да, с похмелья, но видно, что это небожительница, ангел, гений, понимаешь? — говорила она моей маме.
Значит, мама уходит к Нагибиным.
— Ну, давай, я с тобой. К Нагибиным?
— Нет. Я иду к Юре Трифонову.
Ну вот. Какая скучища!
К Нагибиным еще можно сходить с мамой, чудесные старинные вещи, коты и псы, но чего, скажите на милость, интересного у Трифонова? Тенистый участок, никаких животных, хмурый грузный дядька в очках и строгая Клавдия Михайловна, «домоправительница», подруга его покойной матери.
Мама же просто обожает ходить к нему в гости, и если, вернувшись с речки, или из лесу, или с велосипедной вылазки, я не застаю ее дома, значит, она напротив, через дорогу от нашего дома, у Трифонова — разговаривают и пьют чай, сидя по разные стороны большого стола.
— Юра, вы гений, — неоднократно говорила ему мама. — Именно по вашим романам потомки будут изучать нашу жизнь.
И он смущенно, хмуро улыбался — губы расплывались в улыбке, а большой лоб и брови хмурились.
Какая же ты, мама… Обещала пойти в лес, за земляникой, а сама в гости к этому скучному Юре…
Моя мама дружила с Трифоновым. То есть раньше они дружили все вместе, большой компанией — Трифоновы, Нагибины, Ваншенкины, Бондаревы, мои родители. К моей сознательной жизни компания рассосалась, но наша новая дача по Южной, дом 1, находилась как раз напротив дачи Трифонова (Южная, 4). Когда мама приезжала на выходные, она вечером шла в гости — или к Нагибиным, или к Трифонову.
И вот однажды девочки с соседних госстроевских дач подобрали гладкошерстного серо-полосатого котенка, такой типично помоечный вариант. Я всегда обожала и собак, и кошек, но мне не разрешали. Этого котенка они завернули в целлофан, чтобы от него ни чем не заразиться, и притащили ко мне. Мамы дома не было — к Трифонову пошла. С котенком в целлофановом пакете я поднялась на веранду к нашему хмурому соседу. Мама и Юрий Валентинович пили чай, сидя друг напротив друга за большим столом. Я начала робко канючить про котенка. Очевидно, маме было неловко при Ю. В. ругать меня и говорить «сию минуту убери эту гадость».
— Конечно, он очень миленький, — светским голосом начала она. — Но…
Должно быть, вид у нас с котенком был совсем несчастный, потому что Ю. В. сказал:
— Ладно уж, Алла, чего там, разрешите Ксюше взять этого бедного вульгариса…
Мама стала забавляться словом «вульгарис», хохотать и разрешила мне оставить котенка себе. Упрыгивая с веранды, я слышала, что Ю. В. как-то пошутил насчет гуманистических традиций русской литературы и ее представителей, и мама опять захохотала.
Котенок же отогрелся, отъелся, похорошел и был таков.
Мама очень гордилась своей дружбой с Трифоновым, а также и тем, что повесть «Другая жизнь» посвящена ей.
Да, там так и написано.
Хотя несколько раз я слышала, как она с некоторой обидой говорила о том, что Юра, которого она считала искренним другом, так плотно с ней общался и выпытывал, как и что она чувствует после утраты мужа, всего лишь потому, что писал повесть про вдову.
— Не забывай, что я вдова, — неприятным голосом отвечала мама на мои просьбы купить что-нибудь из одежды или кассетный магнитофон.
Конечно, ей было трудно одной поддерживать этот дом и сад. Всегда были какие-то рабочие-обманщики, маляры и строители, которые брали деньги вперед и запивали, делали плохо, так, что все тут же рушилось.
Какие-то Борисы, Вовы, Кольки, Мишки-цыганы, Юрики.
Но мама любила и умела дружить с «народом». Лифтерши, почтальоны, продавщицы в овощном, электрики ее просто обожали. Всегда она кого-то куда-то устраивала, кому-то помогала, отдавала вещи, дарила книжки.
Были еще на даче два Генки — Мазуров и Иванов, оба электрики. Когда-то давно они поехали вместе с папой на машине в Москву. (За выпивкой, я полагаю.) И машина перевернулась. Никто не пострадал, только папа сломал руку, пытаясь выкрутить руль. Из года в год, пока сами не умерли, эти Генки приходили в день аварии, сперва к папе, с чекушкой и гитарой, и пели ему заздравную песню собственного сочинения, из которой мне известен только запев:
— Товарищ Драгунский, приветствуем вам, извините, что в поздний час…
