Интересно, а если бы я увлекалась танками? Уважают ли династии танкистов?
Хорошо еще, что мой сын не будет писателем. Он и читатель-то никакой, а это хороший признак. У меня как все начиналось — читала много, вот и результат.
Нет, пока династия продолжаться не будет. И хорошо. А то бы совсем задразнили.
Мой сын любит барабаны и мотоциклы, он прекрасно освоил Округу, не один велосипед износил по ее шершавым дорогам, он здешний, местный, наш и знает, что после чая в саду надо оставить несколько крошек на столе — привидению Литвина-Седого этого вполне хватит.
«Надо ли вспоминать?» — спрашивал в своем романе наш хмурый сосед Юрий Трифонов. Это он когда еще спрашивал, а уж теперь-то!..
Если вспоминать, то что-нибудь желтое, жареное, интересное уважаемой публике.
Да что у вас за семья такая, в самом деле?
Где инцест? Где пьяный мордобой?
Бери метлу побольше и выноси сор из избы.
Быстро!
Показывай скелет в шкафу!
Извините, у меня только череп, и то на буфете.
Ничего скандального или неприличного у нас дома не происходило.
Эту историю, эту книжку я пишу «на коленках», в самолетах, на репетициях, в перерывах между спектаклями, в кафе, в чужих городах (настоящей сироте положено скитаться), на деревянном лежаке у моря, во время обсуждения пьесы, украдкой…
Вот что они там орут? «Фашизм, фашизм…» Это они мою пьесу «Пробка» обсуждают. Простая и трогательная история. Девушка всю жизнь копила на машину. Купила в кредит. В пробке пьяный пенсионер-пешеход разбил тростью лобовое стекло. Девушка засунула трость ему в анальное отверстие, отчего он скончался. От пожизненного заключения девушку спас известный адвокат, продвигающий закон о стерилизации людей по социальным показаниям.
Патриотичнейшая, человечнейшая история. Я вообще специалист по красоте и нежности. Но в данном случае — автор остросоциального высказывания. Мне за эту пьесу даже премию дали.
Чего они орут?
Да пусть орут, это же хоть какие-то эмоции, потому что если зрители не чувствуют в театре ничего — ни восторга, ни ужаса и гнева — то это уже не театр, это какое-то организованное платное скучание на триста — тире — пятьсот персон. Непонятно тогда, зачем встретились зрители и актеры.
Пусть они орут, а я пока историю про речку писать буду.
Потому что все-таки надо, ведь речка ждет.
И хочется.
Хочется попробовать успеть объяснить…
(Безличное предложение с составным глагольным сказуемым.)
А когда я напишу эту историю и брошу флэшку в речку — вот, обещание выполнено, читай, речка, тут про тебя написано, — когда допишу, Округа изменится окончательно и непоправимо, речка умрет «насовсем», станет вонючим оврагом, вместо моего дома будет платная скоростная трасса в братскую Беларусь или просто спортплощадка наших армянских соседей, наступит полный «досвидос», и надо будет уйти отсюда, уйти тихо-тихо, но перед уходом останется только разобраться с лесом, покончить с ним, омрачить, осквернить, отяготить лес, так чтобы никто туда и носа не казал, ведь там случилось такое…
Такое…
И прокуренный следователь с худым и нервным лицом будет недоумевать — что же это за убийца такой? Что за неумеха? Ну, кто так убивает? Только безручь какая-то, из тех, что в детстве не умели пеленать пупсов и плести веночки из одуванчиков…
Ночь.
Протяжно гудит затерявшийся в небе самолет. Гудит все тем же самым голосом, как тогда, как раньше, как будто это тот же самолет, над тем же домом с теми же людьми…
На дачах спят.
Таджикам снятся велосипеды.
На «хитрой даче» не спится Зое Константиновне.
— Предатель, диссидент паршивый, лентяй, бездельник, пьянь, изменник Родины, Костик, сынок…
Она встает накапать сердечное.
Призрак большевика Литвина-Седого шуршит по саду, хрустит ветками, собирает крошки пирога со стола под березами.
Видит Сироту на крылечке, с компом на коленях.
«А завели бы своевременно щенка, может, никакого сочинительства бы и не было…» — сокрушается привидение, товарищ Иголкин.
Уходит, шурша.
«Приезжай, Костик, — цокает клавиатурой Сирота. — Мы с тобой пойдем в лес. Не в тот огрызок, который остался, а в наш, настоящий, в бывший лес. Мы проберемся, прорвемся, не думай. И когда сторож нашего бывшего леса, старичок-лесовичок, леший в черной форме, срежет нас автоматной очередью, мы маленькими, десятилетними, поскачем на велосипедах по коричневой дороге с лужами — в поле, навстречу ромашкам и землянике…»
На дачах ночь…
Просыпаешься от ужаса — суббота, приедет мама!
Ну все, капец.
Наверняка будет мною недовольна, эта идиотка Ирина Ивановна наябедничает… И начнется…
Вот было бы здорово, если бы она не поверила этой дуре! Если бы сказала — перестаньте говорить гадости про мою дочь. Убирайтесь вон отсюда…
Да, вот было бы счастье, если бы мама хоть раз оказалась бы на моей стороне.
Вряд ли такое будет… Лучше даже не мечтать…
Но с мамой надо поговорить про сто двадцать седьмую школу, мне пора туда переходить, все мои друзья уже там.
Значит, надо испечь для мамы пирог, купить черную смородину, перетереть с сахаром, вот и начинка, а тесто делать я умею из муки, молока и сметаны.
Мамочка, вот тебе пирожок, это я, хорошая девочка Ксюшенька.
Да, пирог будет очень кстати.
Вывожу из дома «Салют».
Чужой дядька заходит в сад. Ищет работу. Высокий, сивые, желто-седые волосы и красная физиономия. Разговаривает очень вежливо и по-городскому, не как деревенский или фабричный.
— Приходите завтра с утра. Сейчас никого из взрослых нет…
Уходит.
«Нарисовывается» Ирина Ивановна, похожая на пожилую, обрюзгшую кенгуру.
— А я, по-твоему, кто? Или ты меня уже за человека не считаешь?
— Ну, вы же не хозяйка. Вы же не знаете, что надо сделать на участке.
— Конечно, я не хозяйка, я вообще неизвестно кто, готовая ради лета на свежем воздухе терпеть все эти издевательства…
«Дура ты чертова, кенгуру облезлая», — мысленно объясняю ей я и уезжаю.
Она вопит мне вслед.
Ягоды продают старушки на рынке у автобусной остановки. Они продают и грибы, и овощи, и зелень. Удобно, что можно подъехать прямо на велике и все купить, не слезая, и не надо оставлять велосипед у входа в магазин. Ха-ха, только поди оставь!..
