Ни о какой утрате леса тогда никто и подумать не мог. Какая-то возня с вырубкой деревьев началась только в начале девяностых, Маша Тендрякова под руководством Эльдара Рязанова бросалась под трактора…
А еще лет через пять мы окончательно утратили лес. Он стал бывшим.
Но откуда Число это знал? Как догадался?
Тридцатая школа, наше родное красно-кирпичное гестапо, сгорела весной, когда мы были классе в восьмом или девятом.
Утром позвонила Аня Мазурова:
— Ты чего не в школе?
— Так алгебра же, что сидеть, все равно ничего не понимаю. На историю пойду.
— Можешь, впрочем, не торопиться. Школа сгорела.
— Ань…
— Приходи посмотреть. Все правое крыло. Подчистую.
Смотреть я не пошла. Говорят, зрелище было сильное. Я опасалась, что нервы не выдержат и я начну плясать и прыгать от счастья на пепелище, что было бы нечестно по отношению к директору, милейшему Джону Николаевичу Родионову, который, под воздействием стресса читал собравшимся на пепелище стихи собственного сочинения, посвященные своей маме.
Школу подожгли три девочки — Кузнецова, Скрябина и Васильева. Сначала они хотели сжечь только учительскую, где хранились журналы с оценками, а потом вошли во вкус.
— Мы подожгли дверь учительской, поднялись на этажи и стали бить окна, чтобы тяга получше была… — сделала «чистосердечное признание» Лена Кузнецова, старшая из поджигательниц.
На вопрос, почему не взяли в сообщники никаких особ мужского пола, Лена ответила четко:
— Пацаны только всем растрепят, а сами забоятся.
Благородный Джон Николаевич хлопотал, чтобы дело замяли и ее не отправляли ни в какое там спец-ПТУ. Родители Лены, шишки по торговой части, определили ее в техникум книжной торговли. Наверное, и техникум этот недолго простоял, «занялся зоренькой», потому что учеба, книги, любое печатное слово были этой волоокой коровообразной девушке категорически противопоказаны.
А пятиклашек Скрябину и Васильеву, очень хорошеньких, этаких ангелочков, вообще никто пальцем не тронул. Они спокойно закончили восемь классов и только потом отправились в ПТУ, приобретать какие-то доходчивые, нужные людям профессии. Это опять все Джон Николаевич:
— Мы их такими вырастили, нам с ними и заниматься.
Слух о сгоревшей школе пошел по всей Москве.
— Правда, что ваша тридцатая школа сгорела? — спрашивали меня еще несколько лет спустя.
— Подчистую! — отвечала я. — Все правое крыло!
И с удовольствием называла фамилии героинь, гордясь, что именно в нашей школе нашлись такие люди.
О, славные и храбрые Кузнецова, Скрябина и Васильева! Хвала вам, девочки! Другие только грозятся, а вы — сделали!
Директор Джон Николаевич был отличный.
Однажды он специально вызвал мою маму на разговор. Предварительно мне попало — мама сразу начала как следует волноваться и долго допытывалась, что я такого отчебучила, наверняка участвую в подпольном журнале или пришел сигнал из милиции, что я хожу с волосатыми хиппи…
А Джон Николаевич сорок минут ей втолковывал, что я удивительная и необыкновенная, каких мало, и что со мной надо бережно обращаться.
От этого мама еще сильней рассердилась. Ведь удивительной и необыкновенной могла быть только она. Ну, в крайнем случае мой брат. Но чтобы я?!.
— Это ты, значит, какая-то особенная? — подозрительно посматривала она на меня.
Когда я стала сочинять и рассказывать по радио детские рассказы, в том числе и про школу, Джон Николаевич позвонил мне:
— Здравствуйте, Ксения, это ваш персонаж говорит.
Действительно, персонаж! Такого нарочно не придумаешь. Директору положено приходить к восьми утра, открывать школу, следить, как начинаются занятия, а потом, если нет его уроков, сидеть в кабинете, заниматься делами.
Джон же Николаевич честно приходил в восемь, открывал школу, с трудом дожидался девяти и спокойно удалялся в ближайший кинотеатр «Мир», дремать на ранних сеансах.
На замечание, высказанное ему кем-то из коллег, ответил резонно:
— Что я вам здесь буду, за двести рублей пердеть в трубу?
Ну, как не любить такого человека?!
Джону Николаевичу было трудно в женском коллективе. Просто невыносимо. Иначе чем объяснить, что в школу стали стекаться педагоги-мужчины? У нас было какое-то неслыханное, рекордное количество учителей-мужчин. Петр Семенович преподавал литературу в пятых — седьмых классах.
— Так, почему сидим, не работаем на уроке? Ну, давайте еще все штаны снимем и будем друг на друга смотреть…
И другие «остроумные шутки» для малышей.
Хорош был и биолог Валерий Евгеньевич, падавший в обморок от вида крови.
Анонимки шли косяком.
В конце концов Джона Николаевича «слопали», и он пошел служить на фабрику мягкой игрушки.
Тоже — нарочно не придумаешь такое назначение.
Пока Джон Николаевич преподавал у нас физику, все у меня шло гладко, он просто так ставил мне пятерки, за малейший невнятный «вяк», очевидно, из сочувствия к моей хваленой «необыкновенности и удивительности».
Физика же, как и все другие науки с циферками, буковками и стрелочками, была для меня не просто темным лесом, а какими-то кромешными страшными джунглями.
А физики и алгебры в старших классах было так много, что меня иной раз отчаяние охватывало.
Маша Залыгина, моя подруга, внучка писателя-эколога Сергея Павловича Залыгина, посоветовала вообще бросить школу — для будущего писателя это очень полезно:
— Вот в Ленинграде один парень вообще все бросил, не учился и не работал, а только писал стихи. Мне дедушка сейчас из-за границы его книжку привез — стихи просто гениальные! Его тут у нас никто не знает. Бродский фамилия…
Но вот появился другой физик, Дмитрий Николаевич.
Это был стриженный в кружок дядька лет под сорок, в черном сатиновом халате, чтобы мелом, что ли, не испачкаться, с очень тонким голосом. («Сорвал в школе», — сразу предупредил он нас.) Этим сорванным голосом он все равно постоянно на нас кричал. При том вне уроков он был совершенно нормальным человеком, разговаривал по-дружески, не поленился прочесть какие-то мои рассказики и высказал вполне адекватные мысли. Но прозвенит звонок — и все, начинается драма в жанре «пендык котенку». Крик, безумное красное лицо, истерика.
— Ваши родители говорят, что вы гуманитарий, так как стесняются слова «идиот»!
Бедную Верку Ильинскую, которую дома нещадно гнобили за плохие оценки, он застращал до того, что она просто заболела нервами — целыми днями рыдала, температурила, боялась идти в школу, а то там «Дмитрий вызовет к доске».
