Людмила Кожинова, жена Валентина Константиновича Черныха и второй педагог в его мастерской, к праздникам чисто по-семейному, по-родственному подкидывала иногородним нуждающимся студентам деньжат.
Марлен Мартынович Хуциев, живой классик, гений, на простое «здрасьте» не только ответит — остановится, спросит, как живешь, что пишешь…
— Какой хороший ваш Марлен Мартынович, — заметила я как-то одному парню из его мастерской. — Мимо не пройдет, чтобы словом не перемолвиться.
— Просто он пройти мимо девушки не может, физически, — внес ясность добрый студент.
Нас в мастерской называли на «вы», по фамилиям и «товарищами».
По пятницам, в день мастерства, политинформация. Попробуй не подготовься, ха-ха…
Первые политинформации проходили в напряженном молчании. Пересказать передовицу из газеты были способны только вчерашние школьницы — мы с Асей Кавториной и Леной Зуевой. Студенты постарше, успевшие где-то поработать или поучиться в менее идеологически заостренных заведениях, уже отвыкли от этой муштры и недоверчиво косились на мастера:
— Вы что, серьезно все это?
В стране шла свистопляска с вождями («У вас есть билет на похороны генерального секретаря? — У меня абонемент».) — бедная деканша, бородатая старушка Екатерина Николаевна Заслонова прямо на собрании, при всем честном народе, запуталась в вождях и назвала «кратковременного» Черненко Константином Андроповичем, от чего студенты чуть не упали.
Нашу однокурсницу Наташу Толмачеву Нехорошев очень уважал, очевидно, за классовое происхождение — она была издалека и работала в артели тигроловов в Уссурийском крае.
— Наташа, вы почему не пошли на встречу с Габриловичем? (Или еще на что-то важное и интересное.)
— Делов много было, — степенно отвечает Наташа. И все в таком духе.
В конце концов, кто-то из педагогов соседних мастерских, кажется, Кожинова, однажды сказала ей:
— Давайте как-то поорганизованней, повнимательней, не забывайте, что вас приняли только для поддержания классового состава студентов, чтобы здесь учились не одни Феди Бондарчуки и Валеры Тодоровские…
Наташа Толмачева, человек от природы очень одаренный и неглупый, обладала какой-то звериной, народной ненавистью к правящей партии и все пыталась докопаться до Нехорошева, заставить его признать, что он тоже нормальный человек, все понимает.
— Леонид Николаевич, вот вы Достоевского сильно уважаете, — заводит как-то на мастерстве Наташа. — Про слезинку ребенка, наверное, читали. А у нас в Сибири дети в интернатах впроголодь живут, там маргарин по карточкам. Это как же? Ведь уж скоро семьдесят лет советской власти.
В ответ пространная демагогия и заключение:
— Я, товарищи, все равно верю в победу коммунизма, как верят христиане во второе пришествие Христа.
От кого-то мы случайно прознали, проведали, как-то это просочилось, что наш несгибаемый Леонид Николаевич смолоду дружил с Тарковским, поддерживал его, когда был на посту главного редактора «Мосфильма», и даже писал вместе с ним экранизацию романа «Идиот».
— Леонид Николаевич, — попросил однажды казах Алишер Сулейменов, умевший быть простодушным «обаяхой». — А расскажите про Тарковского…
Мастер насупился.
— Тарковский, товарищи, предал Родину. Мне бы не хотелось говорить о таком человеке…
Вторым мастером была Наталья Анатольевна Фокина, умная, доброжелательная, интеллигентнейшая женщина, супруга Льва Александровича Кулиджанова, прекрасного режиссера времен «оттепели». Все они были родом из Тбилиси, знали друг друга едва ли не с детства. Но теперь, будучи нашими педагогами, они не могли найти общего языка, между ними существовали некие разногласия, причины которых мы не знали. Откуда-то с третьей стороны, через старших общих знакомых выяснилось, что Фокина и Нехорошев не разговаривают между собой, что называется, «по жизни», не здороваются, но по вторникам и пятницам входят в нашу триста четвертую аудиторию, «здравствуйте, товарищи», и начинают нас учить.
Чем с нами занимались? На кого учили? Непонятно.
В мастерской Черныха растили крепких мастеровых. Кира Константиновна Парамонова лелеяла гениев. У Александра Александрова все писали кто во что горазд, и педагоги старались просто не мешать молодым авторам сформироваться.
С нами же в основном занимались бесплодными поисками «положительного героя». Но где его взять, если в фильмах можно было демонстрировать только «борьбу хорошего с еще лучшим»? Мастер всегда спорил с нами не по творческим, а по идеологическим вопросам. В моих работах всегда вымарывались любые, хоть в две строчки, лирические отступления и метафоры, остроумные фразы и даже ремарки. Да, пожалуй, наклонности прозаика за пять-то лет из меня повыдергали начисто. К тому же количество поправок, делаемых мастером на полях моих работ крошечным огрызком простого карандашика, начисто парализовало меня, повергало в ужас. Мне проще было новый сценарий написать. Что я и делала. Наталья Анатольевна смотрела на меня с опаской: неужто опять новый текст принесла?
Прозу «удалили», но способствовали развитию «писучести» и умению работать быстро.
В первую сессию я, единственная из женской части нашей мастерской, получила «отлично» по специальности, и остальные тут же меня «залюбили» не на шутку. К сожалению, единства, товарищества у нас в мастерской не было. Здоровым соперничеством наши взаимоотношения тоже не назовешь.
Несгибаемое притворство мастера, отсутствие взаимопонимания между педагогами и внутри студентов, жесткая идеологическая муштра — все это было каким-то тленом, вредоносной обстановкой. Наверное, поэтому наши студенты и педагоги безбожно пили, порознь, разумеется, но это было проблемой.
Анатолия Яковлевича Степанова мы любили за естественность общения с нами. Разбирая последний фильм кого-то из советских классиков, совершенно изолгавшихся и впавших в маразм, он сказал честно, не ломаясь:
— Дерррьмо, ребяты…
Бедный Анатолий Яковлевич так запил однажды во время сессии, что мы не могли сдать экзамен, он просто был не в состоянии добраться до института, чтобы экзамен этот у нас принять. Другой, тоже милейший человек, являлся в аудиторию в таком виде, что смотреть было жалко.
Зато уроков не задают и алгебры с физикой нету…
А еще забавно сидеть за теми же, где много дерева, широкими партами, за которыми обучались и классики — Орденоносный не переоборудовали с довоенных времен. Хорошо смотреть по два-три фильма в день. Хорошо плавать в бассейне «Олимпийский», особенно приятна эта победа над собой — встать в семь, чтобы в полдевятого уже бороздить волны — и после бассейна, когда обычно «окно», пустая пара, пить чай в институтском буфете и болтать с кем-нибудь хорошим и интересным…
И конечно, очень здорово, что со второго семестра уже дают творческий день — выходной, как бы для чтения и писания или собирания материалов. Лишний, кроме воскресенья, свободный день!
