Конечно же, еще с вечера по прямой — «Ботанический сад» — «Калужская». Проведать Округу, речку и лес.
Выхожу на дорогу. Мимо проезжает дядя Зяма Гердт, делает мне рукой наше с ним условное «зям-зям-зям».
Младший сын Журавских, белокурый ангел Данила, ходит по соседям:
— Извините, пожалуйста, но дело в том, что дома абсолютно нечего есть, дайте нам хоть что-нибудь…
Мишу недавно сильно избили и отобрали машину — говорят, кому-то сильно задолжал. Про наркодиллеров тогда никто знать не знал, кроме узкого круга «специалистов»…
Елка и береза смотрят в окошко второго этажа «хитрой дачи», там льнут друг к другу два бледных худых тела, елка и береза знают, что ничего хорошего тут не получится, но молчат. Они деликатные.
Число дремлет, Аня тихо, чтобы не потревожить, громыхает кастрюлями на кухне, варит грибной суп.
«Не женился на Ане, а она все равно суп варит.
Нельзя нам с тобой, Аня, жениться. У меня наследственность плохая. Дедушка левша. Но много работал на свежем воздухе. С обеих рук. Не надо было нам с тобой встречаться, Аня. А куда теперь деваться? В животе у тебя уже Вася. С Федькой, блин, разругался. Он мне морду из-за тебя бил. И надо же, всегда такой был шпиндель, я и не заметил, что он здоровый стал, выше меня, и ручища тяжелая… У меня еще диск его валяется, «Стенка» пинкфлойдская, отдать бы надо…»
Из трубы «хитрой дачи» идет дым. Число приехал? Или Зоя Константиновна?
— Здрасьте, а Костя дома?
— Он спит, — тихо говорит юная жена, Аня-Комиссар. Какая она тихая, светлобровая, близорукая, и кто только такую в комиссары выдвинул, даже и в картошечные?
— Не надо, не будите, потом как-нибудь…
Число садится на кровати и смотрит в окно.
«Вот, тоже… Друг детства плетется… Ладно, потом…»
Смотрит на усыпанную листьями дорогу, верхушки елок и бледное небо.
Дальше будет все время осень
Лето кончилось навсегда…
Число все издевался надо мной по поводу моей комсомольской активности.
Во ВГИКе тоже существовала своего рода «дедовщина» — общественной работой, хождением на собрания и субботники занимались только младшие курсы. Нас с девчонками параллельного киноведческого курса просто «оптом» загребли в комсомольское бюро факультета. В основном наше бюро занималось тем, что прикрывало от гнева декана и администрации своих товарищей, прогульщиков и забулдыг.
— Срочно вызывайте на бюро такого-то, прогулявшего восемь часов научного коммунизма, — говорит декан Заслонова.
— Екатерина Николаевна, он не комсомолец, ему тридцать два года.
— Все равно! Вы должны воспитывать своих товарищей, вы же бюро!
Нахожу в курилке нашкодившего старшекурсника — страдающего от похмелья дядю тридцати с лишним лет.
— Сережа, тебя велено вызвать на бюро и воспитывать. Если Заслонова спросит, скажешь, что с тобой разговор был.
— Угу, — угрюмо кивает страдалец.
Через некоторое время встречаю Заслонову:
— Нет, вы, конечно, должны прорабатывать прогульщиков, но во всем надо меру знать…
— Что такое, Катерина Николаевна?
— Да вот, только что подошел ко мне этот, как его… Говорит, вы на бюро его до слез довели. Нельзя же так… Он взрослый человек, у него семейные сложности…
Мы настаивали на том, чтобы снимать со стипендии тех, кто катастрофически не учится, и эти стипендии начислять нуждающимся, например Аркаше Высоцкому, у него и так сто детей и жена беременная. Мы также предлагали отчислять хронических должников и профнепригодных, невзирая на то, какие у них уважаемые предки. У нас в стране, к счастью, не кинематографический «всеобуч».
— Совершенно верно! Прекрасная идея! — восхищалась администрация, оставляя все, как прежде.
Очевидно, во ВГИКе даже такая «имитация бурной деятельности» была редкостью, потому что и с этой ерундой я умудрилась «допрыгаться».
Однажды весной на большой перемене маэстро Нехорошев завел меня в пустую, свежевыбеленную аудиторию.
— Мне нужно с вами серьезно поговорить. — Глазами без выражения он глядел на меня сквозь толстые стекла очков.
Он вообще со странностями был. Однажды на занятиях я улыбалась чему-то своему.
— Что смешного? — недовольно спросил меня мастер.
— Я рада вас видеть, — нашлась я.
— Прекратите эти издевательства! — мучительно искривил лицо педагог и выгнал меня с занятий.
После этого на курсе стали считать, что я — его любимица, что он ко мне благоволит и чуть ли не «неровно дышит».
Логика — не перешибешь.
— Я давно за вами наблюдаю, мне очень нравится ваша активная жизненная позиция. Мы с товарищами посоветовались и вот хотим рекомендовать вас в ряды КПСС.
Солнышко ломилось в окна, воробьи орали, по коридорам таскали взад-вперед белые гипсовые головы — ремонт на художественном факультете, где-то тренькали на фоно.
От неожиданности я молчала.
Мастер смотрел на меня пристально и тяжело, таким вот «неуставным», затуманившимся от нахлынувшего гражданского чувства взором.
То есть приглашение в партию как объяснение в любви. Уже хорошо.
Обещав серьезно подумать, я отправилась продолжать «учебный процесс».
— Говори, что ты пока не чувствуешь себя готовой к такому серьезному, судьбоносному шагу, — советовали одни.
— Ты что, надо немедленно вступать, это же такая редкость, что есть место для девушки-студентки. Там же нормы, разнарядки, в основном на пролетариат, — уговаривали другие.
— Лучше не отказываться, — решила моя мама. — А то еще запишут куда-нибудь, возьмут на заметку.
Да, попадалово…
Моему папе, наверное, ничего подобного не предлагали. С ним все ясно: национальность еврей, место рождения город Нью-Йорк, на такого никогда не найдется разнарядки.
В партию! Но я не хочу ни в какую партию. Вообще ни в какую. Мне туда не надо, извините. Так и сказать Нехорошеву?
Однако и говорить ничего не пришлось. Все случилось само. Ангел-хранитель не дремлет!
Один час пятничного мастерства, как водится, был посвящен политинформации. Зашел разговор об Афганистане. Кампания шла уже шестой год, и как говорится, «ежу понятно» было, что это за война, во что мы влипли и какими потерями это для нас обернется.
Ежу понятно, но ежу не надо прикидываться, а пламенному коммунисту Нехорошеву — надо.
Мастер пожелал обсудить последние новости с полей битвы.
В военных аэропортах, а наша студентка Лена Зуева жила в Чкаловском, шел бесперебойный обмен живых парнишек на цинковые гробы. Выгружаются гробы, загружаются парнишки, авиация берет курс на юго-восток.
