Нет, стоп.
Между «сходил на молочную кухню» и «так и живем» было еще минут десять или пятнадцать.
С бутылочкой заветного детского прикорма в руках Командир возвращается в коммуналку и застает Комиссара тихо и страшно рыдающей. Комиссарское тело колотится от безмолвных рыданий, она издает глухой вой, и Командир сперва даже робеет. Какой все это мрак. Брошенка, мать-одиночка, родила ребенка, без брака, какая пошлятина, тоска, грязь, мрак… Черные мысли в голову лезут, самые черные мысли, и если бы не этот несчастный ребенок… А ведь Комиссара вырастила бабушка, сестра и дочь расстрелянных священников, она крестила Комиссара в младенчестве, и та пообещала умирающей бабушке быть благочестивой, покончить с комсомолом, обвенчаться с Числом…
Командир слушал и смутно припоминал давний скандал у родителей, когда его прабабка по отцу, сердитая черноглазая старуха, обманом выкрала его, трехлетнего, у родителей, и увезла на несколько дней в Курган, чтобы крестить во Владимирском соборе, где испокон веков крестили детей их славного казацкого рода. Вот крику было! Бабушка и дедушка со стороны мамы, непролазные коммунисты, пили валокордин стаканами…
Комиссар стоит у окошка, лицом к комнате, а Командир утешает ее, глядя в окно.
В доме напротив снимают с торца огромный старый плакат, где раньше были крестьянка с колосьями, рабочий с кувалдой и очкастый чудик с тубусом. Остается последний квадрат…
— Комиссар, в смысле, Аня, — говорит Командир. — Давай поженимся.
И чтобы она поверила, что он это серьезно, без приколов, без дураков, что он никуда не денется, не убежит, что у него нет проблем с наркотой, чтобы она поверила, Командир берет на ладонь ее теплый, маленький, тусклого старого серебра крестик и целует. Вдруг, ни с того ни с сего, хотя никогда в жизни этого не делал и даже не знал, не представлял, как это и зачем…
Поднимает голову и видит в окно, что торец соседнего дома свободен, пуст, и там, где был последний квадратик — окошко, оно открыто, и вылетают оттуда белые бумажные самолетики, много-много, как будто люди всю жизнь только и делали, что складывали самолетики, надеялись и ждали, что в конце-то концов их окошко откроется.
Дождались.
Ну вот. И дальше начинается «так и живем».
Эй, товарищ! Чуешь ли ты светлый ветер перемен? Видишь ли новую зарю над Москвою? Слышишь ли торжественный звон колоколов?
Это Командир и Комиссар венчаются у Николы в Хамовниках!
«Комиссар потом говорила, что окончательно полюбила меня за храбрость. Что я, Командир, не побоялся обвенчаться в открытую, послал весь этот комсомол, распределение, положительные характеристики. Вот Число, ему всегда по барабану было такое, его вроде выгнали из комсомола, когда у него начались все эти расклады с подпольными журналами, но венчаться он все равно не стал. Даже в загсе не записывался. Но это он по другим причинам. По каким-то другим, нам не ведомым…
А Число… ну, что Число? Он потом вернулся. Вечером однажды. Мы как раз ужинать в комнате сели жареной картошкой, ее мало было, картошки, и тут — здрасьте. Ну да, у него же ключи оставались, от входной. Кто-то ему сказал, что мы с Комиссаром вместе, потому что он совсем не удивился, попросил разрешения кое-что забрать и рылся в нижних ящиках старого шкафа.
Комиссар встала из-за стола и стояла, пока он не ушел.
Число спрашивал про общих знакомых, говорил, что только что вернулся с Севера, какие там чудесные народы и олени, и что скоро опять уедет…
Вытащил из шкафа старый толстый свитер и комкал в руках, стараясь запихнуть в сумку. Молния не застегивалась. Комиссар молча нашла ему пакет.
— Ну, давайте, люди, — подняв голову от сумки, сказал он.
Я вышел в коридор, проводить его. Вдруг начал говорить ему что-то такое, что он все равно мой друг, что мы росли вместе, и нам надо сейчас расстаться на какое-то время, чтобы потом мы могли хорошо, легко, по-другому встретиться. Что я ему друг и он может всегда на меня рассчитывать.
Он шнуровал ботинки, пока я нес эту дружественную пургу. Когда он разогнулся, я увидел, что он смеется, просто давится от смеха, губы кусает.
И мне захотелось его убить.
Но он ушел, не простившись. Только влажные следы от ботинок остались… И я на них тупо смотрел…
Надо было все равно попрощаться с ним за руку?
Вернуть?
Усадить за стол?
Ушел…
Вернулся и сразу ушел, уже насовсем. Комиссар хотела плакать, но стеснялась, думала, что я обижусь, мол, плачет по какому-то беспутному забулдыге, который даже на сына-то не посмотрел. Вася спал в кроватке за ширмой, и Число ни малейшего движения не сделал в ту сторону, чтобы взглянуть. Комиссар не заплакала, чтобы я не обижался.
Больше мы его не видели.
Плакат на соседнем доме висел уже другой, это окошко торцевое, из которого вылетали самолетики, снова заслонили, теперь рекламой речного пароходства.
Говорили, что он продолжал куролесить, работал то в театре, то в цирке, то в зоопарке, даже помощником капитана плавал, ходил на «Ракете», Тишково — Михалево — Хвойный бор — Зеленый Мыс — Речка Черная.
Каждое утро я смотрел на плакат, и думал, как он там, на «Ракете». Говорили, что на самом деле он там никакой не помощник капитана, а платный мужчина. Врут, небось, злые языки. Много ли можно заработать между остановками?..
Так что можно сказать, суммируя случившееся, что ничего страшного не произошло — Число оказался этаким крюком на жизненном пути, небольшой загогулиной.
Ничего не случилось.
Если, конечно, не считать, что теперь он помирает на чужбине, в одиночестве, от проклятущих наркотиков… Или просто потому, что пора пришла…
Надо было его тогда покормить, дать жареной картошки, вот что… До сих пор думаю об этом…»
Выйдя с Арбата, от Командира и Комиссара, от Феди и Ани и ихсвоего сына Васи, Число не знал, куда идти, потому что идти было некуда, и он долго-долго ездил, сначала на метро, потом вышел на Таганке, ходил пешком, сел на трамвай, и ездил, ездил, туда-сюда, все проезжал по Андронниковской площади, мимо белого монастыря, и река (не наша речка, а другая, городская река) все смотрела и смотрела на одинокую сутулую фигуру в опустевшем, прозрачном трамвае…
Параллельно с нашей сценарной мастерской шла режиссерская мастерская Хуциева (игровое кино) и Кочеткова (документальное). Нас с ними то и дело «спаривали». С хуциевцами так никто из наших и не законтачил, а с Надей Хворовой с курса Кочеткова мы начали работать над ее курсовым фильмом, обозначенным как «фильм о проблеме».
— И какую проблему ты хочешь рассматривать?
— Знаешь, есть всякие музыкальные коллективы, молодежные ансамбли, которым не дают ходу, — сообщила Надя. — Надо внедриться в такой ансамбль и снять про них кино.
