И речке стало полегче — временно остановилась Троицкая камвольная фабрика, перестала плеваться в ее воды всякой гадостью.
Пекли картошку в камине, закусывали спирт «Рояль» зелеными мочеными помидорами.
В театре, так радушно и гостеприимно распахнувшем свои двери моим текстам и историям, условием успеха тогда являлась одаренность, свежесть высказывания, а не услужливая верность «нашей песочнице», тусовке.
Весело, светло жилось!
Хвала вам и слава, мои любимые девяностые годы прошлого века!
А потери? — ну что ж, так уж вышло, мои знакомые люди, утраченные в девяностые, начали путь к тому, чтобы стать утраченными, еще раньше.
Журавских я подвозила однажды до метро. У Миши лицо было разбито в мясо, лайковая куртка разорвана и забрызгана кровью. Но он бойко давал Кате распоряжения, куда и к кому ехать за деньгами. Мне кажется, они уже не понимали, кто я. Оба пахли как бомжи.
А потом быстро-быстро, совсем скоро — две могилки в Пучково. Над Мишей — деревянный крест. Журавский Михаил Юрьевич, 1957–1994. Над Катей и креста не было. Может, теперь есть? Старший сын Ваня священник в Ивановской области.
Говорили, что они проходили какое-то жесткое, радикальное лечение от наркотиков, когда вызывается клиническая смерть, потом человек оживляется и начинает новую жизнь. Их тоже оживили для новой жизни, и они тут же умерли, уже насовсем.
Светлая вам память, Миша и Катя, веселые, щедрые, безалаберные, такие красивые люди.
Да, слабость, леность, порочность. Но погибает не слабейший. Погибает лучший. И так было и будет всегда. Никакие девяностые годы тут ни при чем.
Ночью шел дождь, и камни промокли насквозь.
Мы сидели на писательском пляже, на самом краю, у воды, и сверху камни были теплые, а чуть-чуть вглубь, только повороши — холодные и сырые.
В Коктебеле до зарезу надо было снять рассвет, когда солнце встает из-за «Хамелеона».
Писатели на лежаках обсуждали «Васю», который пишет, что скоро приедет. «Вася написал, Вася уже звонил, это невероятно, но Вася возвращается, могли ли мы подумать об этом, когда провожали его навсегда, Вася приедет в Коктебель и не узнает его…»
А мы сидели с оператором Сережей Козловым, сыном саксофониста Алексея Козлова, который «на саксе фа-фа-фа» и уж которому наверняка есть что вспомнить вместе с приближающимся «Васей».
Мы приехали снимать телефильм про Крымскую АЭС, сидели у моря на камешках, промокших за ночь насквозь.
Нас было четверо — оператор Сережа Козлов, режиссер Саша, звукорежиссер и я в качестве сценариста. Мое присутствие было не особо нужно, но крэйзи Саша, непоседливый мальчонка лет за сорок, с нервной экземой на лице, говорил:
— Ты на меня действуешь успокаивающе.
В Сережу Козлова все время все влюблялись — соседская корова, хозяйская кошка, ящерка в горах. Поехал в Ялту чинить камеру — вернулся с двумя трепетными девушками.
Наш фильм должен был стать настоящей манифестацией против Крымской АЭС.
Мыс Казантип, поселок Щелкино, на перешейке между Азовским и Черным морями. До сорока сейсмических колебаний в сутки, славное местечко для атомной станции!
— Мы работаем за квартиру, — говорили нам люди, трудившиеся на строительстве АЭС. — Квартиру дадут — уволимся.
— А если строительство прекратят? Решат закрыть АЭС?
— Ну, вы ж смешные! Кто ж ее закроет? Это ж атом! Стратегическая отрасль…
Выжженное солнцем Щелкино, кругом море, пресная вода — привозная, выстраиваются очереди к цистерне с желтоватой пресной водой…
Девочка лет десяти рассказывала какую-то крымскую легенду про девушку, окаменевшую и превратившуюся в скалу, и шепотом добавила:
— Это такая красивая легенда…
И еще тише, едва слышно:
— Татарская…
— Почему ты шепчешь?
— Дядя Слава сказал, что у нас в Крыму слово «татары» говорить нельзя, — объяснила девочка.
В Керченском районе жгли и гнали вернувшихся на родину татар.
Мы колесили по полуострову, питаясь хлебом и черешней.
А когда выезжали в Крым из Москвы, утренний июньский ветерок надувал в вагоне льняные занавески, работало радио, прямая трансляция двадцать седьмой, последней в истории СССР партийной конференции, слышалось, как товарищ Горбачев прокашливается, пьет воду и шуршит бумажками, а поезд медленно, крадучись, выбирался из города, который словно не хотел отпускать, все бежал и бежал за поездом, заглядывал в окна, всё тянулись гаражи, окраины, собаки, свалки, славы КПСС над зданиями без окошек и дверей, «Ельцын прав!» на бетонных заборах вдоль путей…
Стране оставалось жить три года — великой Родине, шестой части суши, совку, Земле Октября, а мы все куда-то шли и зачем-то ехали, последнее поколение комсомольцев, а также хиппари, панки, металлисты, спартаковские болельщики и прочие, как писали в тогдашних газетах, «неформалы», шли-шли-шли, готовились жить в одной стране, а оказались в другой, растерянно потоптались на вольном ветру и постепенно разошлись «на все четыре» — одни в бизнес, другие в эмиграцию, третьи в алкоголизм.
Четвертые остались посмотреть, чем все это закончится. Посмотреть и рассказать. Про первых, вторых и третьих. Книжки, фильмы, спектакли…
И вот эти самые четвертые — у них тоже все по-разному, и не все со всеми здороваются, и не все всех могут припомнить: «Кто-кто? А, ну да, что-то такое…» Потому что: «Чем ты можешь мне помочь разбогатеть и прославиться? Ничем так особо? Ну, тогда давай, пока, будем считать, что мы с тобой незнакомы…»
Зачем поддерживать знакомство с давним другом, если и ботиночки у него не той фирмы, и автомобильчик какой-то дохлый, да и по телевизору его совсем не показывают?..
Всем ты хорош, драгоценный старинный дружок, а вот ботиночки твои подкачали, не по пути нам, извиняй…
Остались рассказать про тех, кто не может сам про себя рассказать.
А Командир-батюшка может…
«Я служил алтарником в храме под Москвой, алтарничал четыре года, а потом везде стали приходы открываться, священников не хватало, а я вроде — положительный, серьезный, по церковно-славянски читаю с налету (пригодилось, что в детстве знал по-сербски), молодой, единобрачный, супруга с хорошей родословной…
Отец Геннадий благословил…
Первая служба у меня была в девяносто первом, аккурат на Преображение, под лязг танков…»
Алле — барррррабанная дррррробь — ап!!!
Командир и Комиссар превращаются в батюшку и матушку.
«И вот я перед вами, недостойный иерей.
Нет, я не хочу сказать, что стал священником случайно, но… Нет, это не так, я этого не говорю, это совсем не так…»
