Но для ежедневной пробежки годится и такой.
И такой…
Они сообщили Зине. Как хорошо, уже удача! Это начало полосы удач, точно. Зина придет, попрошу позвонить в Москву.
Разрешили вставать. Пошел в курилку. Курил и вертел в руках визитку с зеленым котом. Рядом нигер косился.
— Шесть надо, — сказал вдруг нигер. — Тут — шесть. Вместо два. У них недавно двойку на шестерку меняли. Прошлый год ездил, точно знаю. Москву теперь и не узнать…
Число смотрел на нигера как на галлюцинацию.
— Ты Тотьминский лесхоз в Вологодской области знаешь? При нем детдом есть. Санаторий — восемь звезд. Ага. Мое босоногое детство. Я каждый год на День работника лесной промышленности — железно там. Сидим с пацанами, кто там осел, накатываем. А первые пять лет жизни — у бабки в деревне. Маманя моя меня ей сгрузила. А че — воздух, коровы, гуси. Соседи все потешались, что у меня ладони с пятками — розовые. Прям как у человека. И сожитель бабкин, водитель лесовоза, мужчина серьезный, тоже с меня смеялся сильно, из собачьей миски кормил. Народ хороший, добрый, диковатый только. Ага. Затыркали бабку, сломалась, оформила в детдом. Это уже потом родня отцова меня нашла. У них династия правящая совсем захирела, стали новое начальство присматривать, а у меня папаня — аристократ местный, знать. Ага. Думаешь, в Москве только голытьбу африканскую за «спасибо» в институтах учили? Счас! Вот ты Зыкину певицу знаешь? Выступала у нас как-то. Так ей мой родной дядька ковер подарил. Из обезьянних шкур. Ничего, да, коврик? Это давно еще, до меня. Ага. Стали батю моего в начальство двигать, а у них положено перед старейшинами в грехах признаваться. Ну, он в ноги и бух — был, мол, у меня грешок в стране советов, в институтской столовке на кассе, и ребеночек имеется, местонахождение неизвестно. Стали это дело раскручивать, и вот он я. Забрали к себе. Учили долго, что я — Шарль. Я-то уж привык Виталиком Сопелкиным быть. Манеры, обычаи, науки. Французским этим вообще задрочили. У меня кореш был в детдоме, Степа. Он все про Америку мечтал. Я когда уезжал, ему обещал Америку. Я ж не знал, что в Африку увезут. Думал, негры только в Америке водятся, их там белые гнобят. Мне в эколь сюперьер подошла пора, я к папане — хочу, мол, в Штатах учиться, в хай скул. И сам уже мысль затаил, что Степу к себе выпишу, хоть на побывку для начала. Виталик обещал, Шарль сделал. Поселился в Бостоне, там, кстати, русских полно, стал Степу звать, а он уж год как в Афгане убитый. Какой тут хай скул! Я на всяких судах ходил, Найроби — Касабалнка — Палермо — Лондон — Санкт-Петербруг. Слыхал? А то — Гибралтар — Кейптаун — Питер тоже. У меня по всему свету друзья. Жаль, Степа не дожил. На днях с мужиками в порту посидели. Там малаец один, он мне сразу не понравился, мешает, сука, что-то в водку. Крышу сносит вмиг. Я и пошел метелить. Куда потом попер — не помню. Очнулся здесь. Но я скоро выйду. А ты чего?
«Я ничего. Ничего, вот и все. Вот это самое правильное. Я — ничего. Издалека долго течет река Волга… Волга-Волга, мать родная, Волга русская река… Да, друзья мои, да, господа, ladies and gentlemen, и ты, Виталик Мулеква, Сопелкин Шарль, бывают такие знаменитые реки, про которые сочиняют песни. Миссури… Ну да, ну да… А бывают и те, которых даже никак не зовут. Их и на картах-то не разглядишь. Маленькие темные речки. Текут себе и текут. На окраине, в пригороде, к ним лепятся фабричонки времен царя Гороха, плотина, баня, корпуса из почерневшего кирпича… Фабричонка плюется в речку вредной гадостью, а река все равно живет, стремится и вот уже выбирается из города, в луга, в поля, где над ней склоняются ивы, тут она совсем чистая, прозрачная, в ней купаются собаки и дети. Вы знаете, кстати, что бывают дети, никогда не видавшие моря? Они купаются в этих маленьких речках. Вот и моя тоже из этой породы. Я здесь вырос. Все эти шаткие мостки, ивы, узкая полоска пляжа… Раньше еще была лодочная станция при доме отдыха, но дом отдыха купили чекисты, лодки прохудились, сгнил причал. Не водитесь с чекистами, девочки. Они не умеют кататься на лодках. Ничего не понимают в речках. Я люблю речку за то, что она незнаменитая. Маленькая и некрасивая. В ней хорошо прятаться от дождя летом. Прятаться и греться, а вокруг дождь. И она не выпендривается. Не пишет идиотских писем. Не громыхает с утра пораньше грибным супом на кухне. Не боится залететь. С ней хорошо. Она моя.
Думаете, мне нужны эти бедные рыбы? Мне просто хочется быть рядом с ней. Всегда быть рядом с ней. Вот и все. На Ане я не женился назло маме, а на Зине женился — маме назло. Мамы мучают сыновей. Так вот, на самом деле никакая мама тут ни при чем. Просто на самом деле я всю жизнь любил только речку, ее одну. Но на речках нельзя жениться… Продолговатые ракушки и крупный рыжий песок. Искупаться в моей речке — и все как рукой снимет. Сидеть под вечер, обсыхать не спеша, перебирая песок, слушая звуки деревни на том берегу…»
Нигеру непонятно, у него не было мамы. А над речками он никогда не задумывался. Речка и речка, делов-то?..
Но смотрит с участием.
— А гражданство-то у тебя чье?
— Американское.
— Жопа, брателло, — посочувствовал Виталик-Шарль. — Теперь за русское гражданство люди землю носом рыть готовы. Но ты не вянь, мозги береги, без башки ты нигде не нужен. А номер я запомнил, выйду, наберу. Что передать-то? Сказал — наберу, передам. У меня железно — Виталик обещал, Виталик сделал.
Стало хуже, больно дышать, сделали укол. Зина пришла. Кормила печеным яблочком с ложки.
«Зина, слушай. Ты позвони Нилу, скажи, чтобы он просто так письмо не отдавал. Вдруг это вообще не они? Сейчас в России много аферистов, жулики кругом, совсем одолели, ты телевизор смотришь? Вот…
Обманут… Скажут — да, это мы, мы с ним раньше дружили, мы его знаем, а на самом деле никакие не они, чужие… Надо, чтобы они доказали, что это правда они… Надо, чтобы Нил спросил. Пароль!.. Что было нацарапано на привязанной лодке, изнутри. Там гвоздем было нацарапано слово, наклонись, я скажу, чтобы никто не подслушал… Или нет, нет. Это будет отзыв. А пароль… Пароль такой… Наклонись же, Зина…»
И Зина, знающая, что письмо потеряно, наклоняется, сдерживая слезы — бывшая жена настоящего русского сумасшедшего.
— Сегодня уже двадцать седьмое августа. Холодрыга! Пора к морю, — канючит пальто.
Погоди, пальто, надо череп похоронить. И отправимся к морю. Батюшка уже едет, отнимать череп у Зои Константиновны. Похороним череп, и вперед… Вот честное слово тебе даю. Поедем к морю, чтобы быть ближе к моему самому любимому человеку.
Выйдем на берег, оглядим залив — от маяка до маяка, светлый ветер балтийского простора проведет прохладной рукой по лицу, по волосам — «снова ты?»…
Только ты, пальто, не вздумай спрашивать там, на берегу — «ну и где он, твой самый любимый человек?»
Он на том берегу, на другом конце моря.
Вот мы и приехали, чтобы быть к нему ближе.
Тут у матушки сломалась машина, и она взяла батюшкину, чтобы везти младших детей на плавание.
