– Вот скажи, Володя, тебя когда-нибудь волнует вопрос: нужен ли я человечеству?
– Еще как! Но я тебе так скажу: ты забудь на время о столицах, представь всю страну. Вот мое родное Черемхово – символ районной России. Цены на продукты, как в Москве, а зарплаты – по четыре тысячи рублей. Живут, в основном, своими огородами. Помнишь 98-й год, дефолт? Тогда простой народ что острее всего переживал? Что пропали «гробовые» сбережения. Похоронные. Люди испугались не того, что нечего будет есть, а что не на что себя похоронить! А уж без наших сценариев народ проживет, это не хлеб.
– Но мы знаем: даже во время войны театры играли! В них ходили. Голодные, холодные – но ходили.
– Конечно, не хлебом единым. Люди выживали во имя идеи, идея заставляла жить. Человек этим держится. Мне нравится, как сказал Антоний Сурожский: «Нет идеала? А чем Иисус не идеал? Бог – высший идеал. С ним и живи, зачем другой?».
– Расскажи про Антония Сурожского. Кто он?
– Митрополит Антоний – православный священник, философ. Сын российского дипломата, родился перед началом Первой мировой, всю жизнь прожил за границей, но родиной считал Россию. Да его многие знают, он был очень известный человек, вел программу на Русской службе Би-би-си.
– Сейчас многие драматурги работают на заказ. А ты?
– Нет, я не могу на заказ. Я вообще никогда не писал то, что надо. Когда писал «Плач в пригоршню», мне говорили: «Брось! Никто не поставит роман для театра». Не послушался. А потом его МХАТ поставил, и теперь студенты учат. Я пишу для себя. Мне лично дорого, когда художник обнаруживает то, что ты, живя рядом, не замечаешь. Художник тебе покажет – и ты удивишься: как это я сам тут всю жизнь ходил и не замечал, как синь воды небо моет? Или вот я увидел: упала на улице немолодая женщина, и тут же двое парней кинулись ее поднимать. Чужие, просто мимо проходили, а бросились, как к родной – меня это пронзило.
– Почему у тебя нет героев-интеллигентов?
– Были. Я начал с пьесы «Зажигаю днем свечу» (это строка из песни прекрасного барда Евгения Бачурина). Спектакль назывался «Андрюша. Его история в трех частях». Поставили его в Омской драме. Сыграли 13 раз, потом сняли: обком партии запретил. Первый вариант спектакля сделал Владимир Симоновский. Заставили переделать. Но и переделанный власти сняли. Это была пьеса городская, о журналисте. По форме чего там только не было: и авангард, и сюр.
– После «Саня, Ваня, с ними Римас» новых пьес не было?
– Нет. Я занимался ее переделкой в сценарий. Фильм уже снят, называется «Люди добрые». Он не очень мой, но, я считаю, получился. Фильм камерный. Снял его Алексей Карелин, человек талантливый, но абсолютно городской.
– Но ведь и спектакль по этой пьесе в Театре Ермоловой тоже поставил городской человек Вадим Данцигер. А получилось здорово!
– А потому что Вадик – молодец! Он, москвич, поступил на актерское отделение иркутского училища, а оно было не хуже московских. А уже потом – к Хейфецу на режиссуру. Данцигер стал лидером своего поколения режиссуры. Сибирь – правильная школа! Потому и спектакль такой удачный!
– Понятно: значит, для успеха в профессии молодому режиссеру надо ехать в Сибирь. А какие советы ты можешь дать начинающему драматургу?
– Два. Первый: бойся разлюбить жизнь. Второй: когда пишешь, не думай, как на этой вещи заработать. Или хотя бы не в первую очередь думай о деньгах.
– Ты не учитываешь: ты – драматург с именем!
– С именем, но без денег. В советской системе, если ты признанный автор, министерство культуры тебе оплачивало пьесу. Я был независим от того, поставят театры или нет. За пьесу получал 2200 рубчиков, и моя семья могла год жить. А теперь пишу и не знаю, что будет с пьесой и со мной. Надо поднять вопрос об оплате пьес. Пусть бы министерство покупало у авторов пьесы. А театр, если ставит, доплачивал.
– Володя, мы уже не при социализме!
– Если б театры платили исправно отчисления, можно было б жить. Но РАО плохо собирает, и многие театры утаивают. А в постановки за границами России – в Прибалтике, Украине – РАО вообще не вмешивается. У меня на Украине полно спектаклей – никто не платит. Получается, что театральный драматург – подвижник.
– У тебя все-таки набирается десяток-другой театров. Можно прожить на отчисления со спектаклей?
– Практически нет.
– А не хочешь пойти преподавать?
– Во всем должен быть смысл. Драматургии, как и режиссуре, научить невозможно.
– А чему научить можно?
– Ввести в контекст высокой этики и эстетики. Поработать с учениками в этих понятиях. Но я не чувствую себя педагогом. Те, кто превращают свою жизнь в работу со студентами, получают результат: Додин, Ефремов, Табаков, Фоменко.
– А чего бы хотелось тебе?
– Мне бы хотелось прикоснуться к тайне театра Станиславского. Прав был Ефремов, что шел к этому – к художественной жизни человеческого духа, к пребыванию актера в образе «я семь», когда я не показываю свое пребывание, а живу жизнью своего персонажа. Сейчас на сцене перевоплощение практически исчезло. Мало кто работает над образом. Больше подминают под себя предлагаемые обстоятельства, под свою природу.
– А на чем вас воспитывали в училище?
– В основном, на рассказах. Мы – позднее поколение: великих «стариков» не застали, мхатовские «Дни Турбиных» уже не шли. Я учился в иркутском училище на четвертом курсе, приехал в Ленинград. Пошел в БДТ на «Генриха IV» и «Цену» Артура Миллера и был потрясен игрой Стржельчика, Юрского. Их персонажи в «Цене» и в «Генрихе» – два разных человека, и не только из-за грима. Это – чудесность актерского дела. А без чудес театр скучен.
– А вот зритель-театрал приходит в энный раз на «Трех сестер», он знает, что они никогда в Москву не попадут. Что «Гамлет» закончится горой трупов… Где для него тайна? Где чудесная загадка?
– Нет, там свои чудесности есть! Не в фабуле же дело.
– А ты какой театр любишь?
– Красивый, человеческий, живой. Люблю, чтоб была «четвертая стена». Я – приверженец того театра, о котором мечтал Станиславский. Сплав его театра со школой Вахтангова и Михаила Чехова. Я люблю про жизнь. Фоменко и Товстоногов, Ефремов и Эфрос, Стрелер и Брук ставили про жизнь. Ставили по-разному, но у них у всех было живое.
– В спектакле Данцигера по твоей пьесе очень хорошо передана тема преемственности жизни и бесстрашия перед смертью.
– А я не боюсь смерти. Столько замечательных людей, которых я люблю, прожили меньше меня. Чего бояться? Там уже столько «наших»!
– Кого считаешь «нашими»?
– Всех, кого люблю и уважаю. Не только из мира культуры. Это мои современники, те, кто жили при мне: Вампилов, Смоктуновский, Бурков, Шукшин, тот же Юра Щекочихин, физик Марк Подлубный, Владимир Лакшин, Саша Абдулов, Евгений Леонов, наш иркутский писатель Марк Сергеев, Зиновий Паперный… Ах, какая посиделка у нас однажды случилась с Паперным! Я сдавал ему зачет по Чехову. А я когда-то Треплева играл, у меня было что сказать о нем. И после зачета мы с Зиновием Яковлевичем пошли, взяли бутылку водки и сели во дворике. Долго говорили, говорили «за жизнь». Немного похоже на попутчиков в купе, которые могут позволить себе откровенность до конца. А потом, после зачета по Чехову, больше не виделись. Мне Паперный крепко в душу запал!
