Появляется Церёшко. Проходит в комнату. На нем затертый тулуп военного образца, на ногах стоптанные с залысинами унты. Одной рукой вытаскивает из карманов тулупа сигареты, другой сбивает с взлохмаченной шевелюры тающий снег.
Церёшко. Здорово, Барборис.
Ерготун. Пхивет.
В дверях маячит Домашева, за ней Восоркова.
Церёшко. Георгий, катастрофа. (Домашевой.) Бабуля, заходите.
Домашева. Сынок, я уж тут потопчусь. Ниче-ниче, разговаривай с товарищами, я тут.
Церёшко (затягивая Домашеву в комнату). Бабуля, проходите, садитесь. Здесь все свои. Замечательные люди, никто вас не обидит.
Домашева (проходя в комнату). Да уж куда боле?.. Вот ить че наделали, хулиганы. Все глаза об их поистерла, а смотрите, не угодила.
Церёшко. Ревет и ревет.
Домашева. Прямо в три ручья. Ложись да помирай.
Церёшко. Ты, бабуль, успокойся и… давай. Я толком ничего не понял. Понял, что вроде бросили.
Стоков. Как бросили?
Домашева (плаксивым тонким голосом). Дак от… никого не боятся. Че я им плохого сделала? За ребятишками глядела, дом караулила, а все одно кинул… Взял и кинул. Ой, детушки мои-и… Народу тьма-тьмущая, на вокзале на этом, а кому сказать – не поверят. Как поверить? Счас бы попался мне, дак изматерила бы его, поди. Правда, изматерила… Ёо-о-оо…
Восоркова. Да что у вас, бабушка?
Домашева. Дак вот ничего, доча. Еще вчерась думала есть, а теперь, как родили да в поле кинули… Такие, черти. Не люди, правда, не люди.
Стоков. Вы уж не плачьте, успокойтесь.
Домашева (Восорковой). Страшно, доча, мне. Куда деваться – не знаю. Слава те господи, товарищ ваш подскочил… А то ложись да помирай… Однако лучше всего.
Восоркова (закуривая). Вы как на вокзал попали? Приехали с кем-нибудь?
Собежников и Стоков закуривают.
Домашева. Разбойники… прямо хуже слова нет… Я уж хоть бы раньше заподозревала, так че-то, меры бы какие-то приняла. А они, видишь как, втихушку меня завезли. Лизавету на веранду увел и зашушукал ей. Почему я не догадалась? Мне другой голос-то говорил: не к добру они там шушукаются. Но он же не пустил, Иван. Я сунулась, а он дверь ногой задержал и не пустил.
Собежников. Давно вы на вокзале?
Церёшко. Двое суток, старик… едет. (Домашевой.) Да?
Домашева. Ага, еду, вторую ночь еду тут, сынок. Не ем, не пью – все еду.
Восоркова. У вас документы хоть какие-нибудь есть?
Домашева. Че-то совал Иван мне в кофту. Погляди, доча. Не сладить мне с пуговкой…
Восоркова расстегивает у Домашевой пальто, достает из кармана кофты паспорт.
Пасюкина. Что там?
Восоркова (раскрыв паспорт). Деньги… Пятьдесят рублей.
Домашева. Че говоришь?
Пасюкина. Деньги в паспорте у тебя. Пятьдесят рублей.
Домашева (Восорковой). Дак ты уж, доча, давай их сюда. Зачем чужие брать?
Восоркова. Не потеряйте. (Отдает деньги.)
Домашева (заворачивает деньги в носовой платок). Сижу, думаю, голая… А тут… глянь-ка, клад.
Восоркова (читает в паспорте). Ксения Алексеевна Домашева.
Домашева. Я это, я.
Стоков. Бабушка, это ж сколько вам лет?
Домашева. Написано было. Поищи там.
Стоков (заглядывая в паспорт). Восемьдесят семь?!
Пасюкина. Никак не скажешь.
Ерготун. Пхописку посмотхите.
Восоркова (читает). Иркутская область, город Свирск…
Домашева. Свирск. Свирск был. А после Пасхи Николай, внук мой, в эти края меня и закинул. Езжай, говорит, бабушка, к дочке моей, к Лизавете. Я, говорит, сгорю тут на фабрике от пьянства своего, а че тебе переживать? Езжай. У Лизаветы тебе хорошо будет. А они… как знать не знают.
Пасюкина. Она что, дочь твоя?
Домашева. Николая, внучека дочь. Отец его, Павел, на войне остался, сынок мой, а я Кольку за него и подымала. Внук Николай, а Лизавета – дочь Николаева. Почитай, как выходит?
Восоркова. Ну-ка, бабушка, я еще у вас в карманах посмотрю.
Домашева. А погляди…
Восоркова. Вы где сейчас жили-то?
С вокзала слышен отдаленный гудок.
Домашева (показав в сторону гудка). Тут… Тут вот… В зале ожидания.
Собежников. На вокзал откуда приехали?
Домашева. Иван откуда привез?
Пасюкина. Иван, Иван.
Домашева. Ой, я эти их названия никак не упомню.
Восоркова находит у Домашевой в кармане кофты сложенный вчетверо лист бумаги, вырванный из школьной тетради. Читает. Все ждут. Пасюкина заглядывает через плечо Восорковой и тоже пытается прочесть.
Пасюкина. Смотрите, что делается… Правда, бабку бросили.
Восоркова (читает вслух). «Женщина эта старая – брошенная. Я из-за ее дурости старческой страдать не намерен. Она мне дом чуть не сожгла».
Домашева. Ты зачем так говоришь? Ты про меня так говоришь?
Пасюкина. Так про тебя пишут-то.
Домашева (кивая). Я, я… Печку истопила… Иван коршуном на меня. Испугался. Сожгу, думал.
Церёшко (Восорковой). Ну-ну.
Восоркова (продолжает читать). «И как она нам нервы мотала, писать не буду. А пусть эту женщину постороннюю воспитывает и доводит до конца советская власть. Жена моя ее совсем и не помнит. Оставляю ей на первое время на пропитание пятьдесят рублей. Если у нее их своруют, то я не виноват, честное слово. У нее еще внук живет в Свирске, тесть мой. Но он совсем спился, и еще неизвестно, где он. Предполагаю, окочурился под забором. А работал на фарфоровом заводе. Я запрос делал – никаких ответов. Я бы этих пьянчуг давил прямо. Сам я ничего не пью и почти что всегда трезвый. Поэтому бабку маленько жалко, конечно. Говорит, что муж и сын ее на войне погибли. Может, ей что и полагается, если, конечно, не заливает. Она это любит. Попрошу выяснить. Как следует. Роспись свою ставить не буду, а то разные собаки есть: нагавкают че не попади».
Пауза.
Церёшко. Все?
Восоркова. Все.
Пауза.
Домашева. Правду Иван про Кольку выписал… Ой, правду. В писят шестом Катерина его хвостом вильнула, и пропал мужик. Ей-то че сделается?.. Мотанула с новым ухажером… Куда же это она направилась? Во Владисток, кажись? Ну дак во Владисток. А ему без ее жизни не стало. Без мужа, считай, без головы, а без жены, как без ума. Еще и дите на руках оставила. (Приободрилась. Похоже, что разговор доставляет ей удовольствие.)
