В предисловии к «Избранному» в 1983 году он писал: «Главным в поэте я всегда считал уникальную способность оказаться наедине с миром, со вселенной, со звездами, с самим собой. Умение взлететь ввысь сквозь любые учрежденческие потолки, сквозь стены и этажи увеселительных заведений, сквозь тяжелые железобетонные стены любых подвалов». Сикорский был всегда сосредоточен на странностях любви, на вечных и проклятых вопросах:
Ничто не вечно – ни звезды свечение,
ни пенье птиц, ни блеск луча
в ручье, —
ничто не вечно. Смерть
не исключение:
Не может вечным быть небытие.
В годы войны сын известной переводчицы, он оказался в эвакуации в Елабуге, дружил с Муром, сыном Цветаевой, и ему досталось – вынимать великую Марину из петли. Об этом он иногда, под настроение, хмуро рассказывал нам, молодым стихослагателям, посещавшим его семинар в Литературной студии при МГК ВЛКСМ и Московской писательской организации. Педагогом Вадим Витальевич был блестящим: одним изумленным взглядом, одним ироническим цитированием мог навсегда вылечить начинающего от пристрастия к рифмам типа «была-ушла». Много лет работая в отделе поэзии «Нового мира» под началом своего друга Евгения Винокурова, он помог с публикациями в этом сакральном журнале советской эпохи многим дебютантам, в том числе и мне.
После 91-го, когда в поэзии воцарился концептуальный цирк, Сикорский ушел в тень, его публикации стали редкостью, он сел за большой роман, главу из которого «ЛГ» напечатала несколько лет назад. До последнего времени он оставался бодр, в его крепком стариковстве явно угадывался некогда полный страстей, красивый, сильный мужчина, овладевший не одной женской привязанностью, чувствовавший себя без любви, «как скульптор без глины». Сам он с присущей ему самоиронией как-то назвал себя в стихах «атлетическим повесой». И мне хочется, вопреки строгому жанру эпитафии, процитировать мое самое любимое стихотворение ушедшего поэта «Встреча», по-моему, замечательное:
Опасность была не уменьшена
Ни светом, ни тем, что – народ…
Почти нереальная женщина
Навстречу спокойно идет.
Из облака солнцем точенная?
На лбу – неземного печать?
Нет, мысль, на слова обреченная,
Об этом должна промолчать.
Решусь объясниться лишь косвенно:
Всю мудрость налаженных дней,
Как нечто никчемное, косное,
Забыв, я пошел бы за ней.
Устроенность жизни, направленность
Всех помыслов, все, чем я жив,
Я сжег, если б ей не понравилось,
К ногам ее пепел сложив.
Такая мне богом обещана.
Потупясь – себя отстраня,
Смертельно опасная женщина,
Прошла, не коснувшись меня.
Прощайте, Вадим Витальевич! В судьбе человека, посвятившего себя стихам, много горечи, но есть и одна привилегия: его ждет не только вечная жизнь за гробом, но и неведомая судьба в параллельных мирах высказанного поэтического слова.
«Литературная газета», апрель 2009 г.
Дневник на асфальте
Дневники люди писали всегда. Не удивлюсь, если среди берестяных грамот есть и такая, нацарапанная неведомым Добромыслом: «Вечор бысть пир силён, а ныне стражду…» Не ручаюсь за реконструкцию древнерусского языка, но за то, что людям всегда хотелось сберечь письменно то, что с ними случилось наяву, ручаюсь. В прежние времена обыкновенно поденные записи публиковали душеприказчики, часто вопреки воле знаменитого усопшего. Впрочем, был и «Дневник писателя» Достоевского… А сколько интимных хроник, оставленных невыдающимися людьми, наследники сдали в макулатуру? Подумать страшно! Но всеобщая мода печатать дневники при жизни появилась у писателей сравнительно недавно. Почему? Наверное, из-за того, что нынче мнение былых властителей дум о времени и о себе настолько никого не интересует, что приходится эти мнения буквально навязывать, в том числе и в виде прижизненной публикации личных хроник.
Однако если человек ведет дневник, намереваясь издать его при жизни, в записях невольно появляются заданность, осторожность, оглядка – все то, что девальвирует текст, ценный именно своей непубличностью, спонтанностью, безоглядностью. Такие тщательно подготовленные к печати «тайные записи» напоминают мне, уж извините, выбритые и надушенные дамские подмышки, старательно вывернутые на всеобщее обозрение. Впрочем, это сущие пустяки по сравнению с Живым Журналом, где люди практически в режиме онлайн повествуют человечеству о своей текущей жизни, начиная с мелких бытовых заморочек и заканчивая чуть ли не физиологическими отправлениями. Когда Гришковец извещает город и мир о том, что стоит в пробке на пути в аэропорт или не выспался – что тут скажешь? М-да, Интернет, словно лупа, увеличивает человеческую глупость до невероятных размеров. Как тут не вспомнить лимерик, начинающийся строчками:
Как один англичанин на Мальте
Вел интимный дневник на асфальте…
А про Твиттер и говорить не стану, ибо искренне лоялен к нынешней власти.
В общем, «Петербургские хроники. 1983–2010» Дмитрия Каралиса я взял в руки с некоторым предубеждением. Питерский писатель, которого я считаю одним из лучших современных прозаиков, тоже, выходит, не избежал соблазна напечатать «ума холодные наблюдения и сердца горестные заметы», будучи в расцвете жизненных и литературных сил. Однако по мере чтения эта преждевременность меня почему-то не огорчала, а, напротив, все более увлекала. Почему же? На то несколько причин. Во-первых, хроники Каралиса на удивление искренние, они не «эпилированы», и сразу видно, писались для себя, а не для скорейшего обнародования. Во-вторых, те двадцать семь лет, которые охватывают дневники, – это как раз то время, за которое гаражный труженик Дмитрий Каралис превратился в серьезного известного писателя. Случай не рядовой. Читая, просто видишь, как день за днем происходило это превращение, как наращивался культурный багаж, как прочитывались и осмысливались хорошие и разные книги, как обострялось социальное зрение и трезвели политические взгляды, как постепенно восторженно-романтические представления о литературной кумирне сменялись печальным узнаванием уродливого устройства мира изящной словесности. Обычно литераторы старательно творят о себе мифы: один рассказывает, как Пастернак, услышав его юношеские стихи, пал в обморок, другой сообщает, что уже в колыбели лепетал ямбом; третий, оказывается, еще в детстве установил астральный контакт с Прустом… Каралис же не скрывает своей наивной мечты пробиться в писатели и подробно, с «некамильфотной» прямотой (первая часть книги так и называется: «Монологи простодушного») рассказывает, как он шел к этой цели – школил себя, боролся со словом, одолевал бытовые трудности, искал литературные знакомства и покровительства, стучался в дубовые двери издательств… И еще видишь, как от записи к записи зарождается, осознается, оттачивается стиль писателя. Это не столько хроника жизни, сколько удивительная, уникальная летопись «волитературивания». Да простится мне этот неуклюжий неологизм. Но обратимся к тексту. Вот наугад несколько записей:
