Дело в том, что одновременно с десоветизацией шел и другой процесс, тихий, неприметный, почти невнятный нам самим, не говоря уже о наших заморских болельщиках, переживающих как личную победу каждый гол, забитый нами в собственные ворота. Процесс этот, понимая всю его неоднозначность и сознавая условность любого термина, я решил назвать десовестизацией. О ней и пойдет речь.
Поверьте, я далек от того, чтобы представить доперестроечную Россию в виде заповедника, где обитали показательно нравственные и примерно совестливые жители и где верхи с заботливостью опытного любовника все время спрашивали у низов, хорошо ли им… Кабы так — советской власти сносу бы не было! Помнится, в начале семидесятых, будучи семейным студентом, я подрабатывал на стройке, почти как Шурик из «Операции «Ы». Мы возводили дом по спецпроекту: так в те относительно совестливые времена именовалось жилье, которое в нынешнее откровенное время именуют попросту «элитным». Наша бригада состояла в основном из лимитчиков и очередников, работавших, как в ту пору выражались, «за жилье». И вот один каменщик, многолетний, надо сказать, очередник, поинтересовался, что это за странное помещение — без окон, без дверей — наблюдается в каждой возводимой квартире. «Комната для собаки», — заглянув в спецпроект, простодушно ответил прораб. Что же тут началось! «У вас совесть есть? Мне с тремя детьми жить негде, а вы комнаты для собак строите!..» — кричал каменщик. Был он хоть и не в фартуке белом, но весьма революционно настроенный. Началась стихийная забастовка, понаехало страшное количество начальства на черных «Волгах». И вот что любопытно: начальники не ругались, не возмущались, а, наоборот, чувствовали себя как-то неловко, уверяя, что в их собственных квартирах никаких комнат для собак и в помине нет. Думаю, кое-кто из них лукавил. В общем, пролетариев успокоили и вернули к общественно полезному труду, а зачинщика, бесквартирного многодетного каменщика, потом вызвали куда следует и потихоньку дали жилье из какого-то райкомовского фонда…
Но нечасто в те годы бунты против «комнат для собак» заканчивались столь удачно. Кстати, в том самом спецдоме получил квартиру мой знакомый, а вся его заслуга перед Отечеством заключалась в том, что женат он был на дочке кандидата в члены Политбюро. Именно жажда социальной справедливости погнала наш народ из чахлого оазиса социализма в барханы демократии и зыбучие пески рыночных отношений!
Я недавно перелистал прессу первых лет перестройки. Так и есть: среди самых употребимых слов — «совесть» и «справедливость». А потом сравнил с текущей периодикой: эти два слова в ней почти не встречаются, а если и попадаются, то исключительно в каком-то пост-модернистско-ироническом смысле. Эта заурядная лексическая подробность на самом деле — свидетельство огромных и страшных по своим последствиям сдвигов в общественном сознании. Вспомните, как нетерпимы мы были к любым проявлениям несправедливости! В багажнике у партийного босса обнаружили связку копченой колбасы… Позор! У маршала Ахромеева на даче два холодильника… Срам! Опять полуговорящего Брежнева на трибуну вынесли… Они что там, наверху, нас за идиотов считают? Увы, считали и считать продолжают до тех пор, пока не оказываются внизу или на кладбище…
Помнится, в школе нас заставляли наизусть учить признаки гипотетической революционной ситуации. Но судьба удружила наблюдать революционную ситуацию воочию. И теперь, на основании личных впечатлений я хотел бы добавить еще один пункт к хрестоматийным признакам. А именно: резкое обострение у граждан чувства социальной справедливости в формах, неадекватных конкретной политико-экономической ситуации. Грубо говоря, это такая общественная ситуация, когда слезинка ребенка может непоправимо переполнить чашу народного терпения. И пусть потом историки выясняют, что это, оказывается, были слезы радости по поводу покупки внепланового мороженого.
Шучу? Только наполовину. Вспомните сарказмы и анекдоты в связи с жилищной программой, обещавшей каждой семье отдельную квартиру до 2000 года. Только идиоту было не ясно, что полностью ее выполнить невозможно. Но, с другой стороны, только идиот мог не заметить, что в ходе попытки выполнить эту неосуществимую программу миллионы семей улучшили свои жилищные условия. Не заметили… Вспомните взвинтивший общество страшный рассказ академика Сахарова о том, как наши солдаты в Афганистане расстреляли своих раненых товарищей, чтобы те не попали в плен к душманам! И не важно, что вся эта история впоследствии оказалась вымыслом. Любой ценой народная совесть должна быть воспалена — иначе серьезные социальные взрывы невозможны… Хотели разбудить совесть. А разбудили лихо! Теперь власть и на самом деле попросту бросила своих солдат сначала в огне, а потом в чеченском плену. Кого это волнует, кроме обезумевших от горя матерей?
А помните, как радовались мы тому, что посадили Чурбанова — и таким образом справедливость настигла генсековскую семейку?! Это теперь мы поняли: если за то, что сделал Чурбанов, сажать в тюрьму, значит, за то, что творят иные сегодняшние политики, чиновники и бизнесмены, нужно вешать на фонарях вдоль Москвы-реки, предварительно обжарив в подсолнечном масле! Это я, разумеется, в гиперболическом смысле. Но публицистические гиперболы довольно скоро становятся рутинной очевидностью истории.
Однако вернемся к обнаруженному мной новому признаку революционной ситуации. В 91-м целенаправленно перевозбужденное народное чувство справедливости содрогнулось в пароксизме удовлетворенной страсти и задремало, восстанавливая силы для новых битв за социальную гармонию. Тут-то и начались реформы. Кто знает, может быть, с этим естественным после многолетнего перенапряжения ослаблением социальной бдительности и связан тот известный факт, что всякое послереволюционное устройство общества поначалу менее справедливо, нежели дореволюционное? Ведь нынешний бесквартирный строитель не только о комнате для собак шуметь не станет, а будет с умилением возводить четырехэтажный особняк с зимним садом, тихо радуясь, что зарплату хоть раз в три месяца, но дают…
Справедливости ради надо отметить, люди довольно скоро поняли, что происходящее в стране совсем не то, чего ждали они от реформ, но борьба за выживание уже не давала им возможности сконцентрироваться на жажде социальной справедливости. Так в 18-м году приват-доцент, которого вели расстреливать по приговору рев-тройки, вряд ли вспоминал про то, как волновал его в 13-м году вопрос: имеет ли право надзиратель обращаться к политическому заключенному на «ты»? Почему так произошло? Почему такое могло произойти? Объяснюсь метафорически. Представьте себе, что на ваших глазах пьяный мужик бьет женщину. Реакция очевидна. Смелый человек бросается в драку. Рассудительный вызывает милицию или кличет общественность. А теперь вообразите: на ваших глазах тысяча пьяных мужиков бьет тысячу женщин. «А может, это и есть шоковая терапия?» — подумают как смелый, так и рассудительный.
Советское общество было, как выражаются ученые, традиционным, и очень многие отношения в нем регулировались не законами, а издавна сложившимися, порой даже нигде не зафиксированными представлениями о том, что делать можно, а что делать нельзя. Совестью, иначе говоря. Мое детство прошло в общежитии маргаринового завода. Понятное дело: рабочие выносили то пачку маргарина, то пару банок майонеза, к празднику, случалось, вытаскивали и поболее. Но вот выяснилось, что новый наладчик в специальных мешочках под телогрейкой выносит столько, что даже приторговывать стал.
