Вот такой подход. Больше я никогда ему не звонил. И я думаю, что он ничего не потерял, оттого что я не звонил.
И тогда мой товарищ, режиссер «Ленфильма», позже он стал директором киностудии, Витя Сергеев сказал:
— Слушай, Женя, а чего ты Леву Дурова не попробуешь?
А он мне и в голову не приходил! Я его плохо знал. Я говорю:
— Да, действительно, хорошая мысль.
Я позвонил Леве, он согласился. Замечательно он отработал, с ним было очень легко работать, и я считаю, что он абсолютно точно попал в роль.
У меня был такой талисман — Любовь Ивановна Малиновская. Она играла во всех моих фильмах! Но бывает так: то, что близко, не ценишь! Надо из Москвы, из Студии киноактера… А там предлагают, мол, давайте вот эту, и вот ту. Снимали пробы на мамашу. Приехала московская артистка со Студии киноактера. И все время приставала ко мне с вопросом: «А какая сверхзадача фильма?» Я понимал, что ее сильно не устраивает концепция, которую я предлагал. Я говорю:
— Знаете, про сверхзадачу мы потом поговорим. Вы сначала сыграете этот кусок хорошо, а остальное потом…
— Нет, нет, меня интересует сверхзадача фильма, какова она?
И так она мне надоела, что я показал жестом оператору, что пленку на нее не надо тратить. Есть такое движение «ноль»: из двух пальцев указательного и большого. Сыграла она плохо. Мы разъехались с ней. Претензий друг к другу не имели. Думаю: «А что я дурака-то валяю, надо Любу взять! Любу и Ирку Ракшину!»
Как эти две артистки сыграли пробу! Это было грандиозно! Я очень сожалею, что тогда я эту пробу не отложил в сторону и не оставил на память себе и будущим поколениям. Проба была блистательная. Они хорошо сыграли эту сцену и в кино, но на пробе было интересней.
Но главный прокол на съемках был с героем — фильм позиционировался как музыкальный, а Саша Кузнецов петь не умел, танцевать тоже, да и с чувством ритма у него было не очень хорошо. И вот мы снимали первое появление его в деревне.
«В Америке, в Америке, в Америке…» — эту песню он поет. Это не опера, где оперный артист врастает в сцену двумя ногами и не шевелится. Здесь надо было все сделать в движении, и к пятому дублю оператор заплакал:
— Евгений Маркович, я не могу снять эту сцену!
— Что такое, Валера?
Валера — молодой парень, и это его первый фильм после ВГИКА. Он очень старался.
— Камера движется за музыкой, а артист расходится с музыкой по движению!
Оператор уже двигается, а артист там застрял. Чувства камеры у Сашки не было. Я сказал:
— Саша, трудно что ли? Валера, за камеру. Трансляция…
И я пропел песню в движении. Закончил. Массовка и моя группа зааплодировали.
— Ну, Саша, видишь, это нетрудно! Давай!
А началось все с того, что балетмейстер пытался поставить танец, а герой не танцует. Если и танцует, то скучно и неинтересно. Репетировали мы накануне съемки, возле домика, в деревне, в которой снимали. Ничего не получилось.
Я всех распустил, ужасно расстроился: целый фильм еще придется мучиться. Это была первая сцена под музыку. И вдруг мне пришла в голову идея: два близнеца, которые снимались у меня — артисты Ануфриевы и Ира! Я позвал Гали Обайдулова — балетмейстера, сказал:
— Гали! Мне нужно закрыть Сашку. Он не может, ты видишь. Давай этих близнецов и Иру снимем!
Гали придумал, как это сделать. Ира в лаптях замечательно задирала ногу! Номер на «ура» получился, закрыли Сашу! Просто Сашка внешне абсолютно подходил на роль. Именно таким я представлял себе пацана русско-американского. Он мог быть и русским, и американским.
Другое время
Что еще сказать про «Джека Восьмеркина»? Фильм снимался в 1986–1987 году, а лет пять тому назад я показал этот фильм студентам кафедры режиссуры Гуманитарного университета. Мне было очень интересно, как они будут реагировать, в каких местах. Они хохотали над гэгами и совершенно проходили социальные дела, над которыми то поколение кричало «Во дает!» Для них, теперешних, это было пустое место.
Например, когда в фильме говорили:
— Так ведь пахать надо!
— Да пахать-то успеем! Тут Кирзону письмо написали, а он, гад, не отвечает, империалист проклятый!
Это для них было не смешно. Это смешно было тому поколению. Так что фильм отчасти устаревает. Это участь злободневных фильмов.
Вот «Принц Флоризель» не стареет, он любому поколению понятен.
Я ездил с «Джеком Восьмеркиным» в Югославию. Было так: в Союзе кинематографистов появляется туристическая путевка Греция-Кипр. Это было начало 1987 года, и только-только были «отпущены вожжи». Очень недорогие путевки были. Мы поехали сначала на Кипр, где на волнах свободы купались в море, несмотря на то, что вода была 19 градусов. А у нас переводчицей была гречанка Мария, которая училась в Ленинграде. Стас Садальский кричал:
— Мария, давай в воду!
— Нет, нет! Я была в Ленинграде. У вас в Неве вода всегда 15 градусов!
Потом мы перелетели из Кипра в Грецию, в Афины. Там была встреча с кинематографистами, а после вернулись в Ленинград.
Через неделю меня вызывает директор киностудии:
— Женя! Горисполком просит, чтобы ты поехал в Югославию с картиной «Джек Восьмеркин — „американец“». Поедешь?
— А чего же не поехать? Я в Югославии не был, поеду!
— Тогда иди в Райком на комиссию!
Я пошел. Выездная комиссия, на которой я первый раз был. Я ездил до этого за рубеж, но без выездных комиссий. А тут комиссия. Сидит отставник, секретарь парткома электротехнического института, еще какой-то человек и барышня. И вдруг этот бывший военный говорит:
— Мы не можем вас рекомендовать для поездки в Югославию!
Я спрашиваю:
— Почему?
— А вы только что были на Кипре, в Греции!
— Ну и что?
— Нельзя, это нужно заранее было знать!
— Что вы говорите какую-то ерунду! Я поехал в отпуск, я мог поехать в Ялту, мог поехать в Репино, а я поехал в Грецию, на Кипр. Вернулся, и мне предлагают поехать в Югославию в командировку, а не отдыхать! И что?
— Нельзя, два раза подряд нельзя! Надо было заранее оговорить.
Я говорю:
— Слушайте, над вами уже вся Москва смеется! А вы продолжаете! Я же не за джинсами туда еду. Это Горисполком просит. Вот вы и объясните Горисполкому, что нельзя, потому что я только что был на Кипре.
А меня кто-то толкает ногой под столом. Я посмотрел, это барышня толкает. Я вышел из этой комиссии и пошел на «Ленфильм», там 7–10 минут ходьбы. Пришел, меня на площадке второго этажа встречает директор студии Голутва:
