Как всегда, сентиментальность во мне взяла верх. Я опустил глаза, пожал ему руку:
– Ладно, Мейсон, ладно. – Всю жизнь в таких положениях у меня возникает позыв взять вину на себя. Я добавил: – И ты извини. Я, наверно, тоже отчасти виноват.
Это приободрило его.
– Ну да, – рассеянно сказал он, – ну его к черту, кто старое помянет… Кто из нас не ошибается. Слушай, подожди здесь минуту, я пойду оденусь, а потом покажу тебе предприятие.
Он ушел наверх, а я остался ждать его с чувством человека, которого обдули на базаре в какие-нибудь первобытные «три листика», – с чувством, что это он принял мои извинения. Его не было пять или десять минут. Все это время я бесцельно слонялся по комнате, дымя сигаретой; я все еще не мог успокоиться, и особенно беспокоила меня девушка, за которой он гнался по коридору и к которой наверняка приставал. Кажется, на дворе покапало: пока я ждал и опять разглядывал плафонную кучу-малу (на этот раз – Охотница, пронзенная точно в пупок позднейшей электропроводкой), внизу загудели голоса, компания у бассейна распалась, и люди стали возвращаться в дом.
Мейсон спустился в белой куртке, отутюженных ярких шортах, очень деловитый.
– Пошли, Питси, посмотрим предприятие.
Выражался он кратко, но изо всех сил старался быть любезным и произвести на меня впечатление. Полчаса он показывал свою «берлогу» – сафьяновый барский кабинет, обставленный, как на рекламе виски, – крупнокалиберные ружья, книги, афиши коррид, оттоманка из передней ноги носорога, голова африканского буйвола, убитого будто бы им самим: довольно жалостная морда смотрела со стены с тупым, задумчивым и кротким выражением обыкновенной буренки. Мейсон в новой фазе, раздумывал я, – путешественник и охотник; мы задержались в «берлоге», пили коньяк, и он рассказывал мне о своей дружбе с разными знаменитыми матадорами, демонстрировал толстые, в бычьей коже тома по тавромахии – именно это слово он употребил – и наконец, в бесстыдстве и беззастенчивости превзойдя самого себя, подробно описал свое сафари в Кенни, в обществе чуткой канадской блондинки. Она защитила докторскую диссертацию о поэтике Бодлера в университете Торонто… Но не буду вдаваться в подробности: таким составом из воющих в ночи шакалов, из душераздирающих кровавых следов в ложбинах не то лощинах, из бван и мем-саибов
[110]
и леденящих кровь минут ожидания, когда раненый зверь бросится из зарослей, – и все это с густым ароматом «Цветов зла»
[111]
и сильными сквозняками блуда в вельде, – такой романтикой вас в жизни не потчевали. Я, наверно, изображал внимание, но мысли мои были далеко; мне только одного хотелось: удрать из дворца и лечь где-нибудь спать. Потом он повел меня по «предприятию», показал подвал с мазутным отопительным котлом «Дженерал электрик» – привезен из Неаполя, сказал он, с большими трудами и расходами, – шкаф для замороженных продуктов, а потом целую кухню из нержавеющей стали, с холодильником и длинным строем шкафов, печей и плит, на которых сверкали разноцветные ручки, кнопки, индикаторы. Я огляделся. У матовой стальной раковины в облаке пара трудились две судомойки из местных – очищали тарелки для посудомойной машины, ворчавшей, как дизель на холостом ходу; за ними, в углу, старик Джорджо в подтяжках уныло забавлялся электрическим точилом, раздирая воздух невыносимыми взвизгами.
– Я покупаю все по оптовым ценам в военном магазине, – сказал Мейсон. – Ну, что ты об этом скажешь?
– Мейсон, я скажу, что это потрясающе. А ты мне вот что скажи: как ты проник в военный магазин?
– Есть канаты, – загадочно ответил он. А потом отвел меня к какой-то нише и показал новейший американский огнетушитель, активный агент которого – какую-то клейкую пену. – по его словам, можно просто есть.
– Изумительно, Мейсон, – сказал я. Легко было видеть, что в культурном смысле он поменял вехи; этим добром он похвалялся так же простодушно, как прежде своими вылазками в полусвет. – Объясни мне, – продолжал я, – как это ты вдруг обзавелся «кадиллаком»? Нет ли в этом чего-то обывательского?
– А-а, спортивные машины, – сказал он, – это стало так банально.
А я-то думал.
Потом мы вернулись на кухню, где нас встретил недовольный и чем-то опечаленный Джорджо и подал Мейсону записку:
– Da Francesca.
[112]
– От Франчески? – воскликнул Мейсон, широко раскрыв глаза. – Где она?
– Dov'è, signore? Non lo so. Ma credo che sia giù, nella strada.
[113]
– Говори! – нетерпеливо приказал он. Потом мне: – Что он говорит, черт возьми?
– Он думает, что она внизу, на улице.
– Что значит «думает»? – Мейсон лихорадочно раскрыл записку. – Не знает, что ли, старый дурак?
– Se n'è andata,
[114]
– сказал Джорджо и развел руками. – Конец.
– Она ушла, Мейсон, – сказал я.
– Скажи ему, пусть найдет ее.
Я перевел. Более осведомленный, по-видимому, чем полагал Мейсон, он зашаркал прочь, ворча: «Нашли себе дурака». Я занервничал. Мейсон тем временем пробежал записку и налился кровью; он поджат губы, словно собираясь плюнуть или выругаться, побагровел еще сильнее, бросил записку на пол и наконец, ошалело выпучив глаза, разразился такими словами.
– Сучонка, – произнес он тихо и злобно, – паршивая, грязная итальянская сучка.
– Мейсон, – заторопился я. – Я, пожалуй, пойду в «Белла висту». Падаю с ног…
– Преступные душонки, честное слово, – перебил он. – Все как один – грязное жулье. Они рождаются с этим, клянусь, Питер, точно так же, как немцы рождаются кровожадными. Разбой и воровство у них в крови. Неудивительно, что они такие нищие. Они же раздевают друг друга! – И, как в старое время, задергал плечом.
– Слушай, Мейсон. Все это прекрасно и замечательно, но это неправда, и я не хочу об этом разговаривать. Я смертельно устал и хочу лечь…
– Черт! – продолжал он, не обращая на меня внимания. – Подумать, что эта вороватая сучка разгуливает у меня под носом два… нет, целых три месяца и обирает меня до нитки – при таком жалованье!.. – обирает без малейших угрызений совести, словно какого-то заморского идиота. Ходит по всему дому как хозяйка, виляет своим наглым задом…
И, стоя передо мной в этой парной, сверхсовременной кухне, он разразился филиппикой такой бредовой, что я сперва принял ее за шутку: неужели я не слышал, черт возьми, про Вилли Морелли и Тёртого Тони Анастасия, про таких головорезов, как Хват Абандано и Кривоногий Сарто – не говоря уже, черт возьми, о Лючиано, Костелло, Капоне? Это ли не доказывает, если еще нужны доказательства, что главное, чем одарили итальянцы Америку, если не все человечество (не надо, Питер, он знает, знает о Возрождении), – гнусной преступностью, такой кровавой, такой аморальной, какой еще не было в истории? «Черт возьми, Питер! – с сердцем закричал он, словно чувствуя мое молчаливое осуждение. – Подумай своей головой!» Неужели я не знаю, что синдикат убийств – эта подлая банда профессиональных палачей – почти целиком состоит из итальянцев и, больше того, гангстеризм в Америке полностью контролируется гнусной шайкой торговцев наркотиками и их полицейских пособников из Италии? (Италия, бедная старушка.) Я слышал об этом, но не видел этого. «Черт! – воскликнул он. – Подумай своей головой!» И под конец не удержался и угостил меня и себя еще одной пламенной, патетической небылицей (последней, которую я от него услышал): об одном своем друге из Гарварда, молодом помощнике районного прокурора, человеке настолько блестящем, что его прочили в мэры Нью-Йорка, – он лично объявил войну гангстерам, бесстрашно внедрился в банду, но однажды ночью был найден на пустыре в Квинсе убитым и изуродованным до такой степени, что даже ему, Мейсону, невыносимо об этом рассказывать (тем не менее рассказал: живот проткнули раскаленной кочергой; половые органы… и т. д.). Я старался не слушать. «И мафия выжгла свое клеймо у него на груди! – заключил он, содрогаясь от ярости. – Шайка грязных итальянских головорезов с психикой зверей. Слушай, ты знаешь, что я не… не ксенофоб крайнего толка. Но это ли не доказывает, что итальянцы деградировали доживотного состояния? Ты можешь понять мое недовольство, – сказал он с глубоким сарказмом, – когда эта грязная сучонка с неслыханной дерзостью… наглостью… выносит из дома практически все, что у меня есть? Тебе понятно, что меня это, мягко говоря, раздражает? Понятно?»
