— Детка, — сказал он, — не надо пережевывать эти печальные старые истории. Не сегодня. Все это похоронено и забыто…
— Я знаю. Зайка… все просто потому, что я сегодня слишком возбуждена. — Она рассмеялась. — Я пытаюсь быть трезвой и разумной, современной, а чувствую себя так, будто мне снова двенадцать лет и я опять у мистера… как же его фамилия?.. В танцклассе у этого женоподобного учителя. Что это я хотела сказать? О да, Гарри. Я же говорила про Гарри. Правда, он славный, как ты считаешь? Он такой добрый, зайка, и настоящий. Тебе не кажется, зайка, что я перебарщиваю?
— Нет.
— И он со временем станет большим художником. Эмили Дженауер видела некоторые его работы, и она считает его многообещающим. Но он говорит, зайка, не так важно стать кем-то великим или наилучшим в той или иной области — важно быть верным себе. А он как раз такой — он правильный… а, черт, почему я так говорю, точно я полная дура?..
Он потрепал ее по руке.
— Я понимаю тебя, детка. Можешь мне не объяснять. Я знаю, что любой парень, который тебе нравится, будет…
— Нет, зайка, не всякий парень будет о’кей, только потому, что он мне понравился. Помнишь того лейтенанта, Тимми Ошберна, про которого я писала тебе прошлой весной? Мне он нравился и… — На лице ее появилось выражение сильнейшего недовольства. — Ох, ну его.
— Кстати, — сказал он, потянувшись к ее руке, — раз уж мы заговорили о жизни и увлечениях Пейтон Лофтис: что произошло с Диком Картрайтом?
Глаза ее вспыхнули, расширились, в них появилось что-то вроде грусти, и она, спеша отбросить эту тему, словно отмахиваясь от пчелы, быстро произнесла:
— О, он был таким ребенком…
— Ну и?..
— Я не думаю, чтобы невесте можно было пить до свадьбы, верно?
— Нет, — сказал он, — безусловно нет.
— Капелюшечку?
— Нет, послушай, детка…
— Только маленький глоточек?
Ее тон встревожил его, смутно и мрачно, но она была так хороша, так прелестна, склонив набок головку и повторяя тихим умоляющим голосом свою странную просьбу, что он встал…
— Детка, — сказал он, — в нашем распоряжении всего двадцать минут… — И пошел в свою спальню.
Там, в ящике комода, среди нафталиновых шариков он обнаружил целых полпинты в бутылочке из-под сиропа от кашля. Он отвинтил крышку, поднес горлышко к ноздрям и глубоко вдохнул, думая об Элен, которая могла перепутать запах ржаного виски с терпким запахом сиропа. Он поднес бутылку к свету, снова понюхал, повертел в пальцах.
— Нет, — сказал он вполголоса.
Он быстро закрутил крышку, услышав шаги в коридоре, и снова спрятал бутылку в ящик, под кипу рубашек. Это была всего лишь Ла-Рут. Она резво, неуклюже вошла в комнату точно этакий кит, напевая «Прыг-скок».
— Вы уж простите меня, — сказала она. — Мисс Элен, она говорит — ей надо туда салфетки.
— Которые?
— Да те красивые, которые принесли из прачечной, они тут, на комоде.
— Зачем?
— Вот уж не знаю, только думаю: они для народа, когда начнут есть.
— Это, я полагаю, логичное заключение, — признал он.
«Если ее скальпировать, — подумал он, — на ее мозге вы не увидите никаких извилин, а только круглую, бездумную, блестящую сферу». Она нагрузилась салфетками, переминаясь с ноги на ногу, распространяя по полу ударные волны, накрахмаленный чепец горничной съехал на ее голове набок, и она безостановочно бормотала.
— Бог ты мой, народ-то сегодня наестся до отвала, — сказала она, с грохотом выходя из комнаты, а Лофтис, открыв ящик, снова поспешил его закрыть.
Внизу гости стояли на лужайке, беседовали, переходя из группы в группу; нежный ветерок трепал юбки сестер Эббот, сердито посматривавших друг на друга, и Лофтис увидел капитана первого ранга и миссис Киндермен, надутых и чопорных, в одинаково темно-синем. Они ни с кем не разговаривали и степенно, терпеливо выносили порывы ветра, разбрасывавшие листья. Он услышал донесшийся откуда-то смех Эдварда, — Эдварда, который был уже навеселе и с которым он — ради Элен — изображал крайне утомительную и трогательную дружбу, и у него вдруг возникло острое и сильное желание выпить. В коридоре послышались чьи-то шаги, и он испугался, но шаги постепенно затихли; до чего же глупо так нервничать, иметь такую вздорную совесть, такую злобу, — да, он на минуту ее почувствовал, когда услышал смех Эдварда, что, в свою очередь, побудило его подумать об Элен и о нелепости ее требований к нему — требований, которые, как ни парадоксально, он сам ей навязал, — словом, до чего глупо осторожничать вот так в день свадьбы Пейтон, создавая омерзительные конфликты. Да глупо ли? Ну, Бог ты мой, всего один-единственный. Он нашел два стакана, достал из комода бутылку и, вернувшись в комнату Пейтон, закрыл за собой дверь.
— Ох, зайка, какой же ты умница, — сказала она, — всё в такой хитренькой маленькой бутылочке.
Лофтис бросил на нее острый взгляд.
— Детка, — пробормотал он, садясь рядом с ней, — ты действительно хочешь выпить? Есть ведь шампанское…
— Не отравляй человеку настроение. Налей мне. Просто чтобы успокоить мои нервы.
Он покорно налил ей около унции в стакан.
— А ты не выпьешь? — спросила она его.
Почему он вдруг стал таким подавленный? Не следовало Пейтон так его соблазнять, и он вдруг произнес:
— Знаешь, детка, когда все идет хорошо, нет нужды выпивать. Когда ты счастлив…
Но она расхохоталась, раскрасневшееся лицо вдруг ожило.
— Не будь таким занудой, зайка, это же чтобы успокоить нервы, приободриться, дорогуша…
Он налил себе, и с первым же глотком мрачное настроение испарилось; он посмотрел на нее, потом мимо нее — избегая встречаться взглядом — и сказал, чувствуя вкус виски, незнакомо сладкий и крепкий:
— Так или иначе, лапочка, ты здесь, и тебе предстоит обвенчаться с отличным парнем, и это главное. Ну разве это не чудесно?
— Да. Я здесь. Благодаря тебе.
— Не я все это организовал, — сказал он, — спасибо твоей матери.
— Я поблагодарила ее, — с кривой усмешкой произнесла Пейтон, глядя вдаль.
— Вот что: не надо… — начал было он, поскольку нехорошо, нехорошо, невыносимо нехорошо с ее стороны в такой день делать малейший намек на достойные сожаления воспоминания, тогда как другие воспоминания делали этот день трогательно идеальным — воспоминания, преисполненные детского восторга, как тот далекий день в цирке или на ярмарке, приятный с апокалиптического начала и до последней минуты, когда, вымотавшись, они закончили его в постели; все почти разрушительные моменты в семейной жизни делали этот день особенно сладостным, но абсолютно недопустимо со стороны Пейтон намекать сейчас, что когда-либо было что-то не так. Иллюзия безмятежности исчезнет подобно многим паутинам, на которые попала роса, оставив лишь неприглядный фасад, запыленную штукатурку и кирпичи с выеденными непогодой дырами. «Так что брось это, брось, — пытался он сказать ей, деликатно, но твердо. — А-а, ладно, неважно — возможно, она просто выдрючивалась».
