Но Макс ходил далеко не на все репетиции. Часто он по каким-то причинам не мог прийти. Тогда он заранее предупреждал. Его сильно не хватало. Он не участвовал в том спектакле, над которым мы тогда работали, но он стал необходим. Он посетил пару репетиций и стал необходим. Его присутствие, его смех и его внимание к происходящему стали жизненно важны.
А как происходит репетиция? Ну, на сцене пара актёров что-то пробует сделать, а режиссёр (то есть, в нашем театре я) им в этом помогает. И всё! Театрик у нас был не профессиональный и во многом процесс был важнее результата. Мы очень стремились, чтобы репетиции проходили весело и интересно. Мы же понимали, что денег мы этим не заработаем, так хоть повеселимся. И Макс в этом помогал! Он очень точно и чутко реагировал на все удачно найденные интонации, он подмечал любые репетиционные находки и забавные моменты. И он смеялся. Этот смех помогал актёрам больше, чем мои подсказки и замечания. А Макс, как я уже сказал, смеялся выдающимся образом, и всем хотелось стать причиной этого смеха и заслужить его. Так что, без Макса репетиции проходили вяло и не результативно.
А Макс посещал не все репетиции. Если приходил, то уж приходил, а если нет, то нет.
Он всегда чем-то занимался, помимо учёбы в университете и посещения нашего театрика. У него всегда были деньги. Макс всё время где-то, как-то и с кем-то работал и зарабатывал. Я толком так и не знаю, чем и как он зарабатывал, но он всегда был при деньгах, даже будучи очень юным человеком. У него всегда была машина, пусть тогда, когда мы познакомились, машина была старенькая, но она была. Ни у кого из нас в театре машины не было, а у него была. Макс дорого одевался всегда и часто кому-то звонил. У него были какие-то многочисленные дела, которые приносили ему деньги. Про эти дела он никому ничего не говорил, но готов был всегда и за всех заплатить. Это тоже всем членам коллектива театра понравилось, так что мне пришлось ограничивать щедрость Макса, иначе театр бы спился за его счет.
Макс так ничего значительного в наших спектаклях и не сыграл. Он не хотел. Его радовали короткие эпизоды. Он их исполнял фантастически смешно и точно. Но, как только я хотел предложить ему более значительную и объёмную роль, да ещё и с объёмным текстом, он начинал пропускать репетиции, и делал всё, чтобы эту роль сократить до короткого эпизода. А периодически он исчезал. Исчезал совсем, и найти его не было никакой возможности. Я обижался.
Это теперь я понимаю, что он исчезал, потому что ему не нравился замысел, и он не хотел в нём участвовать. Он всегда оказывался прав. Замысел был действительно не очень. Но он не мог об этом сказать или даже намекнуть. Такой разговор был для него невыносим, и он просто исчезал. Появлялся же Макс, когда неудачный, на его взгляд, замысел был воплощён, и неудача этого замысла становилась очевидной. Если бы я тогда мог понять значение его исчезновений! Если бы Макс мог хотя бы намекнуть на то, что он видит в том или ином тупиковом замысле! Сколько времени он спас бы! Но тяжёлый и неприятный разговор был невыносим для Макса. Его желание жить весело, хорошо и легко заставляли его избегать таких разговоров. А участвовать в неинтересном деле, даже из солидарности и дружбы, ему также не давали его жизнерадостность, невероятно точное жизненное чутьё, и безупречный вкус к жизни.
Если бы вы только могли видеть, как Макс выходил в своих игровых эпизодах на сцену! Это было убийственно смешно, хотя он ничего смешного не делал. Он, просто, всегда был подлинным и живым. А ещё он старался на сцене вести себя серьёзно, очень боролся с рвущимся из него смехом, и это убивало зрителей насмерть. То есть, все рыдали от смеха.
Ещё Макс испытывал желание и страсть танцевать. Я имею ввиду сценический танец! Если спектакль позволял вставной танцевальный номер, Макс делал его. Танцевал он тоже очень серьёзно, старательно и на пределе возможного. То есть, он старался танцевать красиво. Он не делал попыток изобразить нелепые телодвижения. Он именно танцевал. Танцевал, как мог. Главной художественной составляющей его танцевального стиля была смелость и мужество. От смеха можно было потерять сознание. Я не сразу понял, почему его пляски так нравятся всем, без исключения. А потом догадался. Все видели, что могут станцевать также или ещё лучше, просто не решаются. Тогда я дал его танцам определение: «общедоступная хореография». В движениях Макса под музыку была вся мощь и точность, какая присутствует в пьяных новогодних танцах инженеров машиностроительных предприятий и металлургических комбинатов. Причём, эта мощь сочеталась в нём с детской пластикой, которая бывает у шести-семилетних учеников провинциальных танцевальных школ.
Максу нравилось выступать. Но ему всегда нужен был успех. Если спектакль проходил не очень хорошо, Макс грустил и становился рассеянным. Он, вообще, не любил много раз играть один и тот же спектакль. Ему становилось скучно, и в бой он не рвался.
Но он достойно держался практически в любой ситуации, если в неё всё-таки попадал.
Однажды зимой Макс сильно заболел. У него был тяжёлый фронтит. О том, что он заболел, мы узнали только от его мамы. Он исчез и не появлялся долго. Мы забеспокоились, позвонили его маме, и она сообщила, что он в больнице. В больнице нас к нему не пустили. Объяснили, что ему плохо, и он лежит. Потом Макс позвонил сам. Он хохотал.
— Представляешь, — торопливо говорил он, смеясь, — мне же лоб сверлили специальной дрелью, чтобы добраться до места воспаления. Дырку в голове просверлили. Очень забавное ощущение. А потом дырку заткнули железным специальным шурупом. Когда надо, шуруп вынимают, чего-то делают, а потом затыкают обратно. Я чувствую себя просто настоящим роботом. Здорово, правда!?
— Я завтра к тебе зайду, — сказал я.
— Ага! — засмеялся он, — и принесёшь мне не яблок и кефира, а машинного масла, — снова смех.
Мы пришли к нему на следующий день, поспросили его позвать. Нас же попросили подождать. Мы ждали минут пять и вдруг дверь, за которую нас не пускали, распахнулась, и появился Макс. Голова его была плотно забинтована, на лице его были чёрные очки, и он шёл, изображая робота, как мог.
— Здрав-ствуй-те, — сказал он механическим голосом. — Я при-ветст-вую вас… — и расхохотался.
— Вот ведь, не уймётся никак, а! — проворчала пожилая медсестра, — и смеётся и смеётся. Тут больница, а он хохочет, — Макс засмеялся ещё сильнее. — Эвон, как его разобрало! — ворчала она, едва заметно улыбаясь.
При всей своей смешливости, Макс был всегда по-настоящему застенчивым. Он с трудом переходил на «ты» с малознакомыми людьми, а с теми, кто был его существенно старше на «ты» не переходил никогда, даже если его просили. Но при всей своей застенчивости, если он чувствовал фальшь и искусственность ситуации, он начинал с этой фальшью бороться, как мог, избирая самые неожиданные и невероятные способы.
Помню, мы показывали наш спектакль в Челябинске, на каком-то маленьком фестивале студенческих театров. После показа члены жюри из Москвы и местные критики подсели за столик, где сидели Макс, пара актёров нашего театра и я. Мы были довольны тем, как прошёл спектакль, настроение было отличное, и мы собирались выпить пива. Макс к тому времени уже выпивал.
