Они вдвоем возвращались из дубравы, и Анна виновато поглядывала на Даниила, почтительно, но строго выбранившего ее за суеверные разговоры с лесной ведьмой.
— Но Даниил… — робко возразила тогда Анна. — Разве тебе не хочется иногда знать, что тебя ждет?
— Не ведает человек ни дня, ни часа своего, — отвечал Даниил. — Так говорит Писание.
— Скучный ты, Даниил, — в сердцах вздохнула Анна. — Сам как Писание…
Даниил поднял глаза на Анну и увидел, что она глядит на него с равнодушным сожалением. Он ответил смиренно, но несогласно:
— Знаешь ли ты Писание, хуля его?
— Знаю. — Анна пожала плечами. — Там везде — о грехе, о смерти, о вечном огне…
— Там говорится и о цветах, и о весне… «Вот зима уже прошла, — помолчав, тихо произнес Даниил. — Дожди миновали, цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…»
Анна слушала недоверчиво и заинтересованно.
— «… смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, благоухают… Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, покажи мне лицо твое, дай услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо прекрасно…»
— Так сказано в Писании?
— Так сказал Соломон, мудрейший из любивших…
— А что… он еще сказал?
— Он сказал еще: «Большие воды не смогут потушить любви, и реки не зальют ее… крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя… и стрелы ее — стрелы огненные…»
— А почему же отец Феопемпт говорил в проповеди, что земная любовь — греховна?.. Что с тобой, Даниил? — посмотрела на монаха Анна с удивлением.
— Ты дрожишь, тебе холодно?
Лошади мягко ступали копытами по лесной тропе, влажные от росы ветки скользили по лицу Даниила, остужая его.
— Это образ, метафора, как называют греки, — сказал Даниил, и голос его стал опять смиренен, а лицо непроницаемо. — Любовь Соломона — это его любовь к Богу… — Анна слушала, и все глядела на Даниила, дивясь его переменам. — Так, Анна, мы должны понимать Писание.
Они снова поехали молча. А в растревоженном мозгу Анны несоединимо, но упрямо мешались между собой и золотая заря ее рождения, и голос горлицы в стране Христовой, и лютые, огненные стрелы любви, и особенно — чей-то плащ золотой — и самое странное, что не было между всем этим распри, и легко и приятно было верить и в то, и в другое…
Анна спустилась в сени и снова заглянула в каморку Даниила. На сей раз он был на месте и, вздрогнув, обернулся на ее шаги.
— Даниил! Ты слышал — за мною приехали франкские послы!
— Радуйся, Ярославна, — тихо, опустив очи долу, отозвался Даниил, и Анна увидела тощий мешок на его плече и связку книг в руке.
— А ты?.. Разве ты не рад? — она подошла ближе, разглядывая его скарб. — Куда собрался?
— Прощай, княжна. Возвращаюсь в Берестов, в обитель…
— Как — возвращаюсь?.. А я? — Анна выпрямилась удивленно и гневно. — А я тебе не велю! Или я не госпожа твоя, и ты не раб мой?
— Ты мне госпожа, — отвечал Даниил, еще ниже клоня голову. — Но раб я — Божий.
— Ну вот… ты и обиделся, — Анна еще приблизилась, с виноватой улыбкой заглянула в его опущенные глаза. — Как же ты мог помыслить, Даниил, милый, что мы расстанемся? Как я без тебя? Кто мне о земле франкской расскажет?.. С кем риторику буду учить, Писание?.. Латынь — без нее ведь нельзя франкской королеве!
— Кончилось твое учение, — сказал Даниил.
Но как прекрасны были глаза Анны, глядящие в упор и ласково, поставленные широко, как у косули, зеленые, как несозревший крыжовник!..
Ярко пылали светильники, за их колеблющимся пламенем фигура митрополита с посохом в руке казалась неземной и грозной. Даниил распростерся на каменных плитах собора:
— Святой отец! Отмени княжий указ! Позволь удалиться в пустынь!
Митрополит вышел из ореола светильников и вновь стал невысоким, тучным и к тому же весьма настороженным старичком. Всякого подвоха ждал он ежечасно в этой варварской стране.
— Указы мирские, сам знаешь, мне неподвластны. Отчего господина ослушаться хочешь?
Светильники отражались в глазах Даниила, и смятением был полон его голос.
— Пролился я, как вода…
— Покайся.
— С детства знаешь меня, отче, я вырос в обители, смиренно постигал многие науки, пока не призван был ко двору для наставления княжны. Но какой силой теперь укреплю дух и веру ее, когда умер Бог во мне!..
— Кайся, грешник! — произнес митрополит сурово.
— Страшен и сладок мой грех. Люблю… всей силою любви земной…
— Кого? — отступил митрополит.
— Госпожу свою… Анну!
— Замолчи! — Феопемпт испуганно оглянулся.
— Не гони, святой отец, ибо отринул меня Господь!.. Она одна — мое божество. Прекрасны глаза ее голубиные, и нет пятна на ней…
— Замолчи, не скверни Писание!
Феопемпт схватил чашу со святой водой и выплеснул на Даниила. И тот затих на полу, обхватив голову руками. Митрополит озадаченно постоял над ним, потом повернулся и снова исчез в ореоле светильников, и Даниил услышал его недовольный голос:
— Сам грешил — сам неси крест свой… Возьми в дорогу псалтырь. Десять псалмов с утра, десять вечером, постись семь дней в неделю. Плоть умерщвляй бичеванием…
Натыкаясь на амвоны и ножки светильников, Даниил полз следом за ускользающей фигурой митрополита.
— Душа бессмертна, — слышался голос Феопемпта и удалялся вместе со стуком его посоха, — Божья милость безгранична… А мы и без того с князем каждый день ссоримся. Не хочу…
— Отче! Не уходи! На погибель обрекаешь!..
Ответа не было, шаги затихли во тьме.
В углу княжьего двора, среди беготни слуг, криков и конского ржания Злат вязал узду к коновязи.
— Ну? — вынырнула из-за крыльца Янка. — Разузнал? Про франкского короля?
Злат кивнул.
— Все узнал.
— Ну говори же, — нетерпеливо теребила его Янка, пока Злат, зачерпнув ковшом из бадьи, жадно пил воду.
— Коня его, — сообщил Злат, обтерев усы, — зовут Троль.
— И все?..
— Нет. Меч зовут — Сигфус.
— А сам? — Янка топнула от нетерпения.
— Сам же король именуется Генрих, победил на турнире графа де Оверни и дважды выбил из седла герцога Анжуйского…
— А какой он? Молодой, красивый?
— Кто? Герцог?
— Король!
— Этого не ведомо, — отвечал Злат. — Ты вот у меня — красавица! — И, оглядевшись, сгреб отчаянно отбивающуюся Янку в могучее свое объятие.
