– Ну кто тебе сказал, что он кибернетик? – миролюбиво сказал профессор, не давая себя спровоцировать на ссору. – Он, кошечка, не кибернетик, а с совершенно реальных позиций диалектического материализма пытается использовать векторную алгебру как инструмент анализа исторических закономерностей... Математический анализ количества и направления событий в истории.
– Это все Люсик! – чуть не плача крикнула жена, обращаясь к Сашеньке и неожиданно ища у нее поддержки. – Он кибернетик, я это точно чувствую!.. Меня не обманешь!.. И этому седому человеку не стыдно возиться с ним... С этим сумасшедшим... А может быть, хитрым пройдохой... Не стыдно... Известный ученый, надежда нашей литературоведческой науки, переводчик Лорки, Байрона... Я пожертвовала ему всем... Я была обеспечена, у меня был муж ответработник... Он любил меня, он готов был на все ради меня... Но я поверила ему.
Она протянула руку в сторону Павла Даниловича, который сидел, сморщившись, точно съел что-нибудь кислое, так как боялся, что скандал и слезы жены надолго и это помешает ему сосредоточиться, а между тем что-то новое, рвущееся давно наружу, но до сих пор неуловимое, шевелилось теперь в его мозгу.
– Я поверила ему! – заливаясь слезами, кричала жена. – Я считала своим долгом спасти его для России, для науки, для будущего!.. А он связался с чуждым нам кибернетиком, которому попросту физически не понять ни духа нашего народа, ни его стремлений...
Она замолкла, потому что Люсик принес кипящий чайник.
– Хорошо бы вина, – сказал профессор, – такие дни, как сегодня, надо отмечать вином... Сегодня ведь не просто день, – Павел Данилович обернулся к Сашеньке, – оборвалась длинная цепь размышлений и расчетов... Получен результат... Разумеется, еще черновой результат... Да, результат как пропасть... В этом издержки всякого открытия, всякого достижения... Далее пути нет... Подождите, – говорит Господь в Библии жертвам, – пока число ваше станет таково, что терпимость моя к палачам иссякнет... Да, я не помню сейчас точно библейской редакции... Это число будет достигнуто в тысяча девятьсот семьдесят девятом году... Именно об этом числе и об этой дате говорится в Библии... Дате, с которой начнется новая история...
– Я не могу с вами согласиться, – сказал Люсик, ставя чайник на металлическую подставку, – хоть работали мы вместе. Вывод этот чересчур поспешен, а результат случаен... Правда, он строен и заманчив своей определенностью, но я не сомневаюсь, что вы допустили элементарные математические просчеты... Такое бывает даже с великими математиками...
– Это Юркевич!.. – крикнул Павел Данилович сердито. – Я уверен, что ты опять общался с этим выжившим из ума старикашкой...
– Зигмунд Антонович научил меня любить математику, – сказал Люсик.
– Но он антисемит, – крикнул Павел Данилович, – как ты можешь общаться с этой личностью!.. Позор, позор!..
– Эх, Павел Данилыч, – сказал Люсик и сел, задумчиво опершись подбородком на руку, – существуют местности возле железных рудников, где даже домохозяйки болеют силикозом... Туберкулезная палочка Коха проникает в организм независимо от человека, и в определенных местностях процесс этот живет во всяком... Иногда незаметно для него самого... Надо оздоровить не человека, а местность... Я думал над этим много... И в здоровой местности будут рождаться здоровые дети, которым не будет угрожать опасность заразиться... Потому чеху, французу, англичанину, бельгийцу, датчанину, например, я руки не подам, если замечу в нем хоть малейшие признаки антисемитизма... Другая местность, другой климат, другой с него спрос... А с поляком, например, я вполне могу дружить при наличии в нем этих «палочек Коха» и даже относиться к нему с любовью, если, конечно, он не преступает определенной грани...
– Тяжелый ты человек, Люсик, – сказал Павел Данилович, – ужасный человек, но жаль, что ты не был знаком со студентом... Жаль, на этом свете вы уже с ним, пожалуй, не встретитесь...
– Он жив! – задохнувшись, крикнула Сашенька, так что Оксанка проснулась и заплакала. – Вы врете, врете!.. Вы сами сумасшедший!..
– Да, – растерянно сказал профессор, – я, собственно, вообразил себе... Вы не волнуйтесь... У меня воображение, сны... Мне приснилось, например, что я умру в сорок восьмом году... Седьмого марта... Даже дата... И причем в тюремном лазарете... Собственно, сон этот достаточно оптимистичен... Два с половиной года жизни впереди...
– Вас не надо было выпускать из тюрьмы! – крикнула Сашенька, по лицу ее текли слезы, и Оксанка тоже не могла успокоиться.
Профессор и жена его шептались, а Люсик стоял у зеркала, лицом к стене, и уши его и шея были красны от смущения и растерянности.
– Я ухожу, – сказала Сашенька.
Сердце Сашеньки болело и ныло от причиненного в этом доме страдания, растревожившего душу, ибо она и без того ночи напролет думала о своем любимом, тосковала по нему, мечтала о его неумелых поцелуях и хотела показать ему дочь. И сейчас, после слов профессора, она впервые за время разлуки вдруг подумала, что любимый ее мог умереть, и вспомнила, как он лежал в ту страшную ночь, согнув свою железную руку и прижав ее к виску. Всего этого Сашенька простить не могла этим людям.
– Я ухожу, – сказала со злобой Сашенька. – Вы все тут враги народа!.. Вы антисоветские слова тут говорили... Думаете, я дурочка, не понимаю... Мой отец погиб за родину... А вы тут!.. Сволочи!.. Вот у вас ползают вши... Вши у вас ползают по подушке. – Она сказала это с особым удовольствием, потому что видела, как покраснела жена профессора...
Вдоль подушки, пересекая ее по диагонали, действительно ползла серая платяная вошь, и Сашеньке стало легче, хоть сердце болело по-прежнему, она толкнула ногой дверь, выскочила на лестничную площадку и немного задержалась, чтоб послушать, как жена профессора кричала.
– Это твой Люсик! – кричала профессорша. – Я скажу ему в глаза!.. Он грязный, от него запах!.. У нас никогда не было паразитов!.. Он чешется за столом!.. Пусть не ходит к нам!.. Или я, или он!..
Профессорша истерически зарыдала, а Сашенька сошла по лестнице и вышла на улицу. Сашенька не успела дойти к концу переулка, как ее нагнала профессорша. Профессорша была в мужском пиджаке, наброшенном поверх халата, и в домашних, отороченных мехом туфлях, очень красивых, единственной вещи, которая сохранила свой респектабельный вид, напоминая о прежней обеспеченной жизни.
– Учтите, все его высказывания, записи, бумажки, я их уничтожу... Он заблуждается, но он не враг народа... Он путаник... А у меня трое братьев погибли в эту войну и отец в Гражданскую... Вот так... А если вы поставите в известность органы в извращенном свете... То и ваш будет привлечен... Там имеются его записи... Думаете, я буду молчать... Вот так...
Она повернулась и рысью потрусила к себе, а Сашенька пошла дальше. На душе у Сашеньки было грустно и беспокойно, но Оксанка начала как-то странно шевелить бровками, морщить носик, а затем чихнула и совсем по-взрослому вздохнула, так что Сашенька рассмеялась и прижала сладко пахнущее личико дочери к своему лицу.
