У меня от ужаса кусок мяса в горле застрял, кашляю, вытолкнуть наружу не могу, чтоб крикнуть. Я кашляю, а он поднимается неторопливо. Знает, что я хромой, далеко не побегу. А он хоть однорукий, но крепкий телом и решительный от опьянения. «Все, – говорит, – поел ты вдоволь человечьей говядинки, людских котлеток, теперь ложись на проволоку, как наши товарищи под Перекопом, чтоб задние, атакующие могли победу одержать». Услышал я про человечью говядинку, кусок сам у меня из горла выпрыгнул. И с тех пор, верите, мясо, особенно котлеты, в рот не беру. Колбасу ем, а мясо нет. Было в моей жизни разное. Случилось мне как-то в тюрьме посидеть лет семь. Иногда попадет в похлебке кусок вареного мяса, понимаю, что не человечье, а все равно вытаскиваю и на сухари меняю. Но тогда, в августе тридцать четвертого года, я вполне мог не дожить и до тюрьмы, и до сумы, и до отдельных удовольствий, которые все ж неизбежны в жизни. Погиб бы от русского солдатского, красноармейского трехгранного штыка. К штыку этому у Григория Чубинца деревянная ручка была приделана, рукоять. Все мясо, которым Григорий Чубинец торговал, в штыковой атаке добыто, а уж позднее, в подвале своего дома, в Сквире, начинал с ним опытный мясник работать, свежевать, разделывать: кости в одну сторону, мякоть в другую, голову, потроха в третью сторону. Потом жена его, повариха, мякоть через мясорубку пропускала, с чесночком. Знаете, в жизни моей и позднее случались страхи, ужасы, тоска, дурные настроения, когда мысли о безразличном покое трогали меня до слез, и вдруг возникал образ той мясорубки. Если, думаю, не стал я из-за болезни крестьянским сыном, как оно было задумано моими родителями, то, может, лучше бы мне обрести судьбу крестьянской скотины. Провернули бы мое молодое мясо через мясорубку, заправили б чесночком – и стал бы я хотя бы полезной пищей. Скажу вам откровенно, человеческое мясо мы не едим не потому, что оно вредно, или потому, что мы гуманнее зулусов. Согласны?
– Да, согласен, – торопливо ответил я и подумал: «Скорей бы Фастов. В Фастове я его увижу».
Мне хотелось разглядеть этого человека при ярком свете станционных огней. А также передохнуть и попить станционной воды. Пива или лимонада, которые я ранее планировал купить в станционном буфете, почему-то не хотелось. Мне казалось, что от пива или лимонада меня вырвет.
Фастов, или по-украински Хвастив, уже набегал, уже освещал отдельные детали на лице и в одежде моего попутчика. Я заметил, что он в украинской вышитой сорочке на впалой груди, весьма мятых брюках из хлопчатобумажной ткани, имеющих какое-то жалкое подобие джинсов. Вместо пиджака курточка, тоже хлопчатобумажная, и если б не замок-молния, то ее можно было бы назвать спортивной. Однако курточка застегивалась не на молнию, а на обычные унылые пуговицы. Заметил я и берет, висевший на крючке у его сиденья. Одевался он жалко, с претензией, явно неумной. Его одежда ничего интересного мне подсказать не могла, даже наоборот, раздражала. Надо было ждать еще минуту-полминуты, пока поезд минует пристанционные стрелки и яркие вокзальные окна осветят лицо попутчика целиком, потому что отдельные детали хоть были интересны, но тоже ничего не говорили. Я заметил лоб с залысинами, дурно выбритые щеки и курчавые светлые волосы. Однако вот все вспыхнуло, ожило, яркие огни фастовской платформы осветили картину, висевшую передо мной до того в обманчивом полумраке, – и я увидел, как грубые детали бытия отступили и возникло лицо утонченное, какое обычно бывает у вырожденцев, отступников, лишенных своего и не обретших чужого. Такие лица, вернее, мордочки бывают у воспитанных в неволе лесных зверьков, которые в домашних условиях не могут обрести уверенности кошки или собаки, однако которым в родном лесу еще хуже. Но как раз в этом и состоит их нераздумная духовность, и, мне кажется, всякому сердечному человеку хочется посадить такое растерявшееся существо себе за пазуху и отогреть вопреки предупреждениям зоологов и ветеринаров о бесполезности или опасной вредности такой доброты. Да, этот пожилой человек производил впечатление звериного детеныша, беспомощного зверька, которого невозможно ни бросить посреди проезжей шумной дороги, ни принести в дом. Такое у меня возникло первое чувство, когда я его увидел полностью, после того как выслушал начало рассказа, вплоть до человечьих котлеток, которыми он спасал свою жизнь и в которые едва сам не превратился. Я знал, что буду теперь Слушателем до самого Здолбунова, но мне хотелось, помимо станционной воды и короткого отдыха-прогулки по платформе, посмотреть, каков же мой заблудший зверек среди людей, каков он в толпе, а не наедине со мной, в темном вагоне. В толпе на платформе он совершенно потерялся в том смысле, что обрел всеобщие черты фастовского пассажира, и даже хромота не спасала. Вокруг я увидел еще несколько хромых с палочками и на костылях. Мы пошли с ним в туалет в конце платформы, а потом в расположенной рядом кубовой я набрал термос воды. Он попробовал и сказал:
– Хлоркой отдает... Нет, я уж в Парипсах напьюсь. Там знаменитый колодец возле станции.
До Парипсов было еще не менее часа. От Фастова третья станция после Ставищ и Богуйков. Поэтому я выпил два термоса фастовской воды пусть и не высшего качества. Пить мне хотелось ужасно, что всегда сопровождает у меня приступ бессильной жалости к существу, которое нуждается в помощи, однако которому не можешь помочь. Таково было начало моих взаимоотношений с попутчиком – начало абсолютно не творческое. И все же постепенно я сумел выбраться на более твердую творческую почву и обрести в чувствах своих больше холодного любопытства, без которого всякое творчество, в том числе и творчество Слушателя, теряет собственную гордость и уважение к страданиям партнера, уходя в песок слезливым, сентиментальным ручейком.
3
– Меня спасла моя хромота, – продолжал попутчик, когда мы уселись опять друг против друга в темноте и почтово-пассажирский оставил позади фастовское зарево, освещавшее бессонную, как на пожаре, людскую суету.
Мимо окон поплыли места сонные, тихие, убаюкивающие. Нам, однако, было не до сна.
– Меня спасла хромота, потому что я всегда носил с собой палку. Не такую, как теперь, купленную в аптеке, полированную, которой в случае надобности можно только пыль из пиджака выбить и которая, если ударить о крестьянский, красноармейский лоб, – сама сломается. Нет, настоящая лесная дубина, вырезанная из крепкой лиственницы. Этой дубиной я и ударил Григория Чубинца в лоб, пока он, пьяный и однорукий, поднимался с земли. Второй раз я его ударил уже лежащего – по голове, по черепку, как говорят. Трехгранный штык, которым он колол людей на мясо, валялся рядом. Я подобрал штык, поскольку, во-первых, хотел сам вооружиться для защиты, а во-вторых, если очухается, пока я хромой буду медленно уходить, чтоб не мог им воспользоваться. Я понимал, что уходить мне надо подальше, куда-нибудь в другие края, где меня б не нашли ни Чубинец, ни власти – как сообщника Чубинца. Сообщником я, конечно, по сути не был, но, формально говоря, помогал переносить куски человечины в мешках, хоть о том и не знал, думая, что в крайнем случае это не говядина, а собачина или дохлая конина.
Так просидел я всю ночь в укромном месте, в цементной яме у водокачки, обдумывая, куда бы податься. Нигде у меня никого не было, и всюду был голод. В яме было холодно, холоднее, чем в складах, но я считал, что здесь меня не найти никому. Однако Григорий Чубинец каким-то образом нашел. Я схватился за штык, но он смотрел на меня спокойно, наклонившись над ямой, и был совсем трезвый. Впервые я видел его трезвым, и никакой дряни не было в лице его, а смотрело оно с сочувствием и жалостью. Не знаю, к кому жалость, – к себе ли, ко мне ли? Голова его была неумело перебинтована темной тряпкой, от чего буденовка торчала косо, на одно ухо.
