Ему мало было моей крови, он еще для пущей прочности хотел живой воды. Что-то мне в моем попутчике-оборотне показалось неприятным. Даже подумалось: не повернуться ли к нему спиной, не обратить ли его вновь в тень. Но нет, слишком уж много было мной вложено в эту помесь украинского Байрона и цыганского барона, хромого лирика с опереточными идеями и деяниями. Кстати, идея и деяние по-русски даже произносятся похоже. Они действительно близки друг другу, легко понимают друг друга, и пока лирическое сердце совершит одно-два деяния, идея уже совершит их с десяток.
– Надо заметить, – продолжил свой рассказ Чубинец, – что на мое решение писать пьесу оказали влияние три обстоятельства: во-первых, книги, которые я прочел по рекомендации старичка Салтыкова, во-вторых, гастроли в нашем городе известного московского театра, а в-третьих, любовь. Да, я полюбил, и полюбил странно. Да кто же любит по-иному? Помните, в те времена была популярна песня о синих глазах? Не помните?.. Я напомню. – И он вдруг запел довольно приятным баритоном:
Станция, деревья сонные,
Аллеи тихие и локон золотой,
Синие глаза бездонные
Запоминаются с минуты той.
Это его пение «с чувством» под стук колес, ибо наш родной почтово-пассажирский быстро несся к долгожданному колодцу в Парипсах, это пение меня развеселило, и я приготовился слушать нечто более занимательное, чем котлетки с чесночком. Хорошо, что всякая человеческая судьба, даже самая ужасная, приправлена и приятным, пусть самым незначительным, пусть не более чем та горсточка чесночка.
– Московский театр гастролировал в помещении театра имени Кочерги, и через Леонида Павловича Семенова я достал билеты на два спектакля: «Ржавчину» и «Наталью Тарпову». Оба эти спектакля настолько меня преобразили, что по их поводу впервые появилось истинно мое, не навязанное ни Салтыковым, ни Биском мнение. С Биском я вообще вступил в открытую схватку. Спектакли ему не понравились. Особенно возмущен был Цаль Абрамович «Ржавчиной», считая, что театр использует советскую пролетарскую пьесу для антисоветской пропаганды. А о «Наталье Тарповой» выразился кратко: мелкобуржуазный спектакль. Правда, так крайне он говорил не публично, а у себя за столом, где я, крестьянский парень, угощался не только интересным творческим спором, но и еврейской фаршированной рыбой, приготовленной женой Цаля Абрамовича, Фаней Абрамовной. После того как Галя Щебивовк обвинила Цаля Абрамовича в троцкизме, он стал осторожней и пугливей. Поэтому при общественном обсуждении московских спектаклей выступил менее конкретно, расплывчато. Он сказал лишь, что советский театр должен быть поставлен на классовую основу и пролетарский драматург должен стать в таком театре гегемоном.
Я слушал его выступление, да и иные, ему противоположные, с меньшим интересом, чем прежде. Когда у человека складывается свое мнение, чужие мнения скучны. Но вот начал говорить главный режиссер московского театра, по-моему татарин, или на татарина похожий. И он сказал первую же фразу, которая встревожила меня так же, как книга Гоголя. Он сказал: «На жизнь надо взирать влажным и радостным оком». Этого было достаточно. Далее он говорил тоже интересно, однако лучше бы умолк. Я был так потрясен красотой этой формулировки, что начал ревновать ее к московскому татарину. Мне было жаль, что эту формулировку придумал московский татарин, а не я. Так впервые проснулось во мне тщеславие и зависть к чужому умению, без которых никакое творчество невозможно. И тут же, на обсуждении, под влиянием проснувшегося тщеславия я настолько осмелел, что решил задать татарину вопрос и, может быть, даже его посрамить.
– Вы говорите, – волнуясь, произнес я, мигом вспотев, – у нас радостное и влажное око. Но что это дает в результате? Отвечу диалектически: не радостное и влажное око, а два влажных ока.
Кстати, оба мои глаза действительно стали влажными, и я видел татарина как бы сквозь туман. Общий смех аудитории был мне ответом. Смеялся и татарин, однако он единственный понял, что я просто не нашел слов, и вообще понял мое состояние. После обсуждения он выделил меня из прочих почитателей, его обступивших, и пригласил меня в номер гостиницы, где я впервые пил зеленый чай и ел жирные, сладкие сушеные абрикосы. И впервые увидел рядом женщину, его жену, артистку, описать которую даже приблизительно – выше моих сил. Я не просто ее видел, я говорил с ней, отвечал ей, когда она что-либо меня спрашивала. У меня все время, пока я ее видел, было чувство удивления, что эта женщина живая, такая же как мы все, а значит, должна делать все, что делает всякий живой человек. У меня даже была внутренняя обида, что эта женщина живая, пахнущая духами, а не какая-нибудь вечная статуя без запаха. И я понял, почему не я, а татарин придумал про влажное и радостное око.
Я посидел у татарина и его жены что-то около часа, рассказал, как они меня просили, о себе, о своем селе Чубинцы и о моей вымершей семье. Но о человеческих котлетках не рассказал, проявив разумную сдержанность. Рассказал я также, что люблю театр и, поскольку из-за хромоты не могу быть артистом, хочу стать писателем пьес. Татарин мое намерение одобрил и попросил свою жену написать адрес театра, куда я должен послать свою пьесу. Она вырвала листок из блокнота и написала адрес, усеяв своими буквами чистую до того бумажку в арифметическую клетку – бумажку, которую еще минуту назад можно было смять, порвать на клочки и бросить в мусорницу. Теперь же я бережно сложил ее, спрятал подалее и понадежнее.
С тех пор я начал искать женщину, похожую на жену татарина, чтоб эту женщину полюбить. Конечно, наглость с моей стороны, украинского крестьянина, человека хромого, возчика из артели по производству газировки. Надо, однако, помнить, что я уже был поражен тщеславием, которое во мне разжигали с двух сторон Цаль Абрамович Биск и старичок Салтыков.
Благодаря Леониду Павловичу Семенову мне еще дважды удалось увидеть жену татарина, однако издали, когда она в порядке шефства провела занятие с актерами местного театра по искусству грима и беседу по основам театрального искусства. Пока жена татарина присутствовала в городе, я, конечно, не осмеливался искать какую-либо иную женщину. Но едва узнал, что она уехала, как начал искать. Одно время я приглядывался к Галине Щебивовк, однако Галина в своих белых фильдеперсовых чулочках всегда сторонилась моего липкого, пахнущего фруктовой эссенцией фартука, когда ей приходилось появляться у нас в артели по делам треста прохладительных напитков. К тому же я узнал, что у нее есть любовник, который руководит секцией фехтования и штыкового боя при Осоавиахиме. А после Григория Чубинца всякий штык вызывал у меня невольное отвращение, с которым я ничего не мог поделать. Поэтому и сама Галина Щебивовк начала вызывать у меня отвращение, несмотря на внешнюю привлекательность, и, когда она начинала говорить на собрании: «Мы, советские патриоты, невесты, сестры, жены, если надо, пойдем на поля, заводы и на фронт, чтоб вражьи лапы не коснулись наших городов и селений», – мне почему-то хотелось ее оскорбить, рассказав, как я ел человечьи котлеты, предварительно добытые штыком. Конечно, после жены татарина любая женщина вызывала если не отвращение, то насмешку. И все-таки мне посчастливилось встретить нечто подобное, очень отдаленное, очень приблизительное, но все же подобное, как отдаленно подобен романс о синих глазах бессмертной музыке, предназначенной только для знатоков.
